Варяги и ворюги - Юлий Дубов Страница 9

Обе наши армии время от времени показывались императору издали, чтобы он не слишком зарывался, но в соприкосновение не вступали и отходили в глубь нашей необъятной страны, зорко следя за тем, чтобы скорость их передвижения в любой момент времени была не меньше, чем скорость императорского авангарда.

В художественной литературе, посвященной событиям того времени, вы можете прочесть, как мучились от этого унижения храбрые русские офицеры, как они рвались в бой и какими словами поносили бездарное военное и политическое руководство.

На самом же деле, и военное руководство и политическое действовали единственно возможным образом, прекрасно понимая, что наполеоновская военная машина без особого труда перемелет армию отважного Багратиона и закусит армией осторожного Барклая. Не понимали этого все остальные, включая анархически ориентированных гусаров, которые отрывались от основных сил, чтобы немного повоевать в свое удовольствие, и возвращались с трофеями и шапкозакидательскими настроениями.

Эти настроения владели и патриотической общественностью, которая, мало разбираясь в тонкостях военного дела, сперва тихо, а потом все громче стала требовать, чтобы командование российской армией передали русскому же человеку.

В России в то время правил император Александр. Наполеоновский блицкриг с каждым днем вызывал у него все большее и большее беспокойство. При этом Александр прекрасно понимал всю безнадежность ситуации. Вариантов действий у русского императора было не так уж и много. Можно было, например, приказать Багратиону и Барклаю незамедлительно сойтись и дать французам генеральное сражение. Но с очень высокой вероятностью это привело бы к потере обеих армий и ускорило развязку. Можно было бы продолжать ничего не делать. Но усиливающееся патриотическое брожение в этом случае вполне могло перерасти во что-нибудь чрезвычайно неприятное для трона и Александра Павловича лично, с тем же неизбежным результатом. А можно было прислушаться к поднимающему голову общественному мнению и дать им князя Кутузова в командующие.

На каком решении остановился русский император, мы все знаем. Мне почему-то кажется, что он вполне адекватно оценивал стратегический гений Михаила Илларионовича и рассчитывал единственно на то, чтобы как можно дольше не наступил военный и политический крах.

Опираясь исключительно на свободу слова и допустимость плюрализма мнений, а вовсе не на историческую правду, я предполагаю, что знаменитое Бородинское сражение было для императора Александра неприятным сюрпризом. Разве за несколько недель вторжения произошло нечто серьезное, могущее повлиять на расстановку сил? Может быть, дополнительная мобилизация? Или перевооружение русского войска? Конечно, нет. Те же самые две армии, которые от самой границы состязались с французами большей частью в скорости движения, теперь засели в окопах в нескольких десятках верст от первопрестольной и изготовились к бою.

С другой стороны, и Кутузова вполне можно понять. Человек, которого, считай, только что назначили главнокомандующим, не может ничего не делать. Отдать Москву без боя — это значит заранее пойти на то, что во всех православных церквях, буде таковые останутся после заварухи, станут провозглашать анафему предателю земли русской.

Поэтому французы получили Бородино.

Я не буду сейчас останавливаться на давно ведущейся и совершенно бесплодной дискуссии о том, кто же все-таки победил под Бородином — мы или французы. Французы считают, что они, потому что поле битвы осталось за ними и они беспрепятственно вошли в Москву, не встретив по дороге ни одного русского солдата. Мы с ними, естественно, не согласны, так как до Бородина считалось, что генеральное сражение приведет к полной гибели русской армии, а на деле оказалось, что погибла не вся армия, а только ее часть. Дискуссия эта бесполезна, ибо критерии определения победы или поражения у обеих сторон принципиально отличны.

Могу сказать лишь, что спор этот беспредметен.

Чем больше я читаю про войну 1812 года, тем больше убеждаюсь в том, что Михаил Кутузов был совершеннейшим гением. Не военным, не политическим, а просто гением, подобные которому являются миру раз в несколько веков и идеально воплощают в себе национальный характер.

Смею предположить, что Михаила Илларионовича неоднократно посещало сожаление по поводу относительной все-таки близости Москвы к западным границам. Он бы наверняка предпочел, чтобы Москва находилась где-нибудь сильно восточнее. В районе Урала. Потому что тогда желаемого результата можно было бы добиться, не отдавая врагу столицу и не устраивая фейерверков. И можно было бы не класть половину армии под Бородином.

Объясню — почему.

В девятнадцатом веке у нас был еще один национальный гений. Так уж получилось, что на нашей почве гении произрастают намного чаще и обильнее, нежели в других странах. (Насчет богохранимой страны нашей смотри выше.) Так вот, гения этого звали Николай Лесков. Писатель. С Кутузовым он наверняка не встречался, хотя бы потому, что родился спустя восемнадцать лет после смерти полководца. Не встречался, а жаль. Потому что по некоторым идеологическим позициям близки они были невероятно. Так и представляю себе, как сидят Кутузов и Лесков за столом, смотрят друг на друга влажными от духовного единства глазами и приговаривают наперебой:

— Ну ты, Минька…

— Ну ты, Колян…

Так вот, Николай Лесков, рассуждая об особенностях иных народов, справедливо отмечал их целеустремленность, собранность, железную волю и, как сказали бы сейчас, системность. В ходе многовековой селекции эти качества, за которые мир обязан благодарить неугомонных римских императоров, многократно усилились и даже приобрели самодовлеющий характер. Настолько самодовлеющий, что сам смысл существования стал сводиться к постоянной демонстрации упомянутых качеств и проверке их на боевую готовность.

Лесков гениально сравнил этот европейский набор достоинств с отточенным под бритву и отполированным до заоблачного блеска боевым топором из самой наилучшей стали. Понятно совершенно, что подобному орудию противостоять никак невозможно. Стальной доспех он проломит, деревянную стену прорубит и даже паутинную полоску из кисеи расчленит надзое изящным движением.

И есть только одна штука на свете, против которой это страшное оружие вполне и окончательно бессильно. Это круто замешанное тесто. Входит в него топор довольно легко, потому что тесто обладает приятной мягкостью и никаким внешним воздействиям не сопротивляется. Далее можно пытаться наносить тесту легкие удары — так, в полсилы. Столетний дуб, к примеру, после десятка таких ударов жалобно застонет, затрещит, замашет ветвями и завалится. А тесто на каждый удар ответит приветливым чваканьем и образованием на поверхности небольшой зарубки, которая к следующему удару вполне успеет затянуться. Когда же размахивающий топором утратит терпение, расставит пошире ноги, занесет инструмент над головой и с решительным боевым воплем засадит его в тесто по самую рукоять, то его и вовсе ждет сюрприз. Потому что с тестом ничего не случится. Оно по-прежнему радостно чвакнет, примет топор в нутро и начнет неспешно переваривать. Причем попытка достать топор обратно заведомо обречена на неудачу, потому что крутое тесто характеризуется повышенной силой сцепления со всеми предметами — как с топором, так и с кадушкой, в которой тесто находится. То, что кадушка вместе с тестом может весить несколько пудов, это понятно. Но кроме того, кадушка может быть вделана в пол или прикреплена к чему-нибудь толстой ржавой цепью, чтобы не сперли. Поэтому незадачливому мастеру топора предоставляется нелегкий и унизительный для самолюбия выбор: либо бросить свой драгоценный топор на произвол судьбы и позорно бежать, либо продолжать на посмешище окружающим дергать за торчащую рукоять, надрывая пупок, потея и теряя остатки сил.