Особые поручения: Декоратор - Борис Акунин Страница 9

Снова вечер. Иду по Протопоповскому кКаланчевке. Там стоит баба, крестьянка, торгуется с извозчиком. Несторговалась, ванька укатил, а она стоит, растерянно топчется на месте. Смотрю– а у ней огромный, раздутый живот. Беременная, и месяце на седьмом, никак неменьше. Так в сердце и ударило: вот оно, само в руки идет.

Подхожу ближе – всё сходится. Именно такая,как нужно. Грязная, толстомордая. Вылезшие брови и ресницы – очевидно, люэс.Трудно вообразить себе существо, более отдаленное от понятия Красоты.

Заговариваю. Приехала из деревни проведатьмужа. Он мастеровой в Арсенале.

Все выходит до смешного просто. Говорю, чтоАрсенал недалеко, обещаю проводить. Она не боится, потому что сегодня яженщина. Веду пустырями к пруду Иммеровского садоводства. Там темнота и никого.Пока идем, баба жалуется мне, как трудно жить в деревне. Я ее жалею.

Привожу на берег, говорю, чтоб не боялась, чтоее ждет радость. Она тупо смотрит. Умирает молча, только свист воздуха из горлаи бульканье крови.

Мне не терпится раскрыть жемчужницу, и я нежду, пока судороги прекратятся.

Увы, меня ждет разочарование. Когда дрожащимиот сладостного нетерпения руками я отворяю надрезанную матку, охватываетгадливость. Живой зародыш безобразен и на жемчужину ничуть не похож. Выглядитточь-в-точь как уродцы в спиртовых банках на кафедре у профессора Линца: такойже упыренок. Шевелится, разевает мышиный ротик. Брезгливо отшвыриваю его всторону.

Вывод: человек, как и цветок, должен созреть,чтобы стать красивым. Теперь ясно, почему мне никогда не казались красивымидети – карлики с непропорционально большой головой и недоразвитой системойвоспроизведения.

Московские сыщики зашевелились – вчерашняядекорация наконец известила полицейских о моем появлении. Смешно. Я хитрее исильнее, им никогда меня не раскрыть. «Какой актер пропадает», сказал Нерон.Это про меня.

Но труп бабы и ее мышонка топлю в пруду. Ни кчему дразнить гусей, да и похвастать нечем, достойной декорации не получилось.

5 апреля, великая среда, утро

С утра пораньше Эраст Петрович заперся у себяв кабинете думать, а Тюльпанов снова отправился на Божедомку – вскрыватьоктябрьский и сентябрьский рвы. Сам предложил. Надо же определить, когда началмосковский душегуб свои художества. Шеф возражать не стал. Что ж, сказал,съездите, а сам мыслями уже где-то далеко – дедуктирует.

Работа оказалась муторной, не в пример хужевчерашней. Трупы, захороненные до холодов, сильно разложились и смотреть на нихне было никакой человеческой возможности, а вдыхать отравленный воздух и тогопаче. Вырвало-таки пару раз и Анисия, не уберегся.

– Видишь, – чахло улыбнулся онсторожу, – все никак мозолями не обрасту…

– Есть такие, что навовсе необрастают, – ответил тот, участливо качая головой. – Энтим на свететяжельше всего проживать. Но зато их Боженька дуже любит. На-ка вот, паныч,выпей моей настоечки…

Присел Анисий на скамеечку, выпил травнику,поболтал с кладбищенским философом о том о сем, байки его послушал, о своейжизни рассказал, душой малость отмяк и снова – во рву копаться.

Только зря все – ничего полезного длярасследования в старых рвах больше не нашлось.

Захаров желчно сказал:

– Дурная башка ногам покою не дает, иладно бы еще только вашим, Тюльпанов. Не боитесь, что жандармы вас случайнокиркой по темечку заденут? А я и заключение по всей форме составлю: преставилсягубернский секретарь собственной смертью – споткнулся, да и дурной своейголовой о камень. И Грумов засвидетельствует. Надоели вы нам с вашей тухлятинойхуже горькой редьки. Правда, Грумов?

Чахоточный ассистент оскалил желтые зубы,потер запачканной перчаткой шишковатый лоб. Пояснил:

– Егор Виллемович шутят.

Но это бы еще ладно, доктор – человекциничный, грубый. Обидно, что пришлось от противного Ижицына насмешку стерпеть.

Важнейший следователь прикатил на кладбище нисвет ни заря, пронюхал как-то про тюльпановские изыскания. Сначала тревоженбыл, что расследование движется без его участия, а после успокоился, духомвоспрял.

– Может, – говорит, – у вас сФандориным еще какие гениальные идеи имеются? В выгребных ямах не желаетепокопаться, пока я следствие веду?

И уехал, низкая душонка, победительнопосмеиваясь.

* * *

В общем, вернулся Тюльпанов на Малую Никитскуюне солоно хлебавши.

Вяло поднялся на крыльцо, позвонил вэлектрический звонок.

Открыл Маса. В белом гимнастическом костюме счерным поясом, на лбу повязка с иероглифом «усердие».

– Дзраствуй, Тюри-сан. Давай рэнсюдерать.

Какое там рэнсю, когда от усталости ирасстройства с ног валишься.

– У меня срочное донесение дляшефа, – попробовал схитрить Анисий, но Масу не проведешь. Он ткнул пальцемна оттопыренные тюльпановские уши и безапелляционно заявил:

– Когда у чебя срочное донесение, у чебяграз пученый и уси красные, а сичас граз маренький и уси савсем берые. Снимайсинерю, стибреты снимай, надзевай сьтаны и куртотька. Будзем бегать и критять.

Бывало, что за Анисия заступалась Ангелина,только она и могла отразить натиск чертова японца, но ясноокой хозяйки было невидно, и тиран заставил бедного Тюльпанова переодеться в гимнастическую формупрямо в прихожей.

Вышли во двор. Зябко прыгая с ноги на ногу –земля-то холодная – Анисий помахал руками, поорал «о-осу!», укрепляя прану, апосле началось издевательство. Маса запрыгнул ему сзади на плечи и велел бегатьпо двору кругами. Росточка японец был небольшого, но коренаст, плотно сбит, ивесу в нем имелось пуда четыре с половиной, никак не меньше. Тюльпанов двакруга кое-как пробежал и стал спотыкаться. А мучитель в ухо приговаривает:

– Гаман! Гаман!

Самое любимое его слово. «Терпение» значит.

Гамана у Анисия хватило еще на полкруга, апосле он рухнул. Не без задней мысли – прямо перед большой грязной лужей, чтобидолище поганое через него перелетело и немножко искупалось. Маса черезупавшего перелететь перелетел, но в лужу не шлепнулся – только руки окунул.Спружинил пальцами, сделал в воздухе невозможное сальто и приземлился на ногиуже по ту сторону водного препятствия.

Безнадежно покачал круглой башкой, махнул:

– Радно, идзи, мойся.

Анисия со двора как ветром сдуло.