Между двух огней - Ольга Егорова Страница 9

– Ты… – все тем же простуженным шепотом заговорил пришелец. – Ты правда?... Ты правда меня… не узнаешь? Не… помнишь?

Вид у него был испуганный и жалкий. Точно такой же вид, как у самой Инги. И это в чем-то сближало их. Два испуганных и жалких человека, два взгляда-близнеца. Она вдруг поняла, что пришелец с холодным носом, пальцами пианиста и внешностью кинозвезды боится Ингу точно так же, как она боится его. И оба они боятся друг друга по какой-то общей причине. Ей стало чуточку легче.

– Не узнаю, – подтвердила она. – Не помню.

– Инга, – повторил он свое заклятье.

Волшебство не подействовало. Как будто в больнице были установлены специальные глушители для заклятий. Наподобие тех, что устанавливают в некоторых местах, подавляя сигналы сотовой связи. Он мог повторить ее имя тысячу раз – результат был известен наперед. Она сама накануне твердила это дурацкое имя часов десять подряд. Бесполезно.

Некоторое время они молчали. Сейчас он уйдет, подумала Инга с надеждой. Вот посидит еще минуту-другую на корточках возле больничной койки, посмотрит на нее своими круглыми светло-серыми глазами, убедится в том, что она его не помнит, и уйдет. А что ему здесь делать? Если человек тебя не помнит – значит, он тебя не знает. А если человек тебя не знает, значит, нечего сидеть у него в палате на корточках, расстелив на пыльном полу свое дурацкое черное пальто, нечего таращиться на него и изображать вселенскую скорбь и неистребимую надежду. Незнакомые люди так себя не ведут. Должен же он наконец понять это?

Сейчас он поднимется и уйдет, в который раз подумала Инга.

Но вместо этого ее настойчивый посетитель вдруг заговорил. Торопливо и сбивчиво, проглатывая окончания слов, обрывая фразы. Все так же сидел на корточках возле ее постели, смотрел на нее снизу вверх и тараторил без остановки:

– Ты не бойся. Не бойся, слышишь? Такое бывает. Я с доктором… С доктором разговаривал сейчас. Он мне сказал, что бывает. Он сказал, не надо. Не надо волноваться. Главное, у тебя никаких травм нет. А память вернется. Постепенно. Нужно успокоиться. Вот увидишь. Ты просто пережила сильный шок. Он сказал, что это от шока, а не от сотрясения. Но и от сотрясения тоже. Но больше от шока. И вообще, это не важно. Я сам в медицинском справочнике читал. Я…

Он замолчал так же внезапно, как и заговорил. Как будто кто-то его сначала включил, а потом выключил. Помолчал несколько секунд, по-прежнему не отводя настырного серого взгляда, а потом снова пробормотал:

– Инга…

И повесил голову, опустив ее на сложенные между колен руки.

Инга вздохнула почти облегченно: лучше все же смотреть на его темно русую макушку, на крошечный островок белой кожи на голове, из которого в разные стороны расходятся волосы, прямые и жесткие, чем смотреть в глаза.

А еще лучше – если бы он совсем ушел.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас вернуться в свой привычный маленький мир – одинокая палата, обеды и завтраки по расписанию, доктор Истомин с его ненавистным оптимизмом, приглушенный шепот среднего медицинского персонала. Ее единственное целое и невредимое прошлое. Пусть протяженностью в три дня, но все же существующее. Поскольку другое прошлое Инги Петровой было потеряно безвозвратно, приходилось ценить и хранить то, что было. Только вот как объяснить все это пришельцу?

Он поднял голову. Взгляды снова налетели друг на друга, столкнулись, произведя на свет небольшую искру. Но ожидаемого пламени не последовало – Инга первая отвернулась. В его глаза смотреть было ужасно тяжело. То же самое, что смотреть в зеркало и не видеть в нем своего отражения.

Он накрыл ее руку своей, заставив вздрогнуть. С каким-то тупым равнодушием она смотрела теперь, как пальцы исчезает в его ладони. Густые и чуть-чуть лохматые брови сошлись на переносице, образуя заметную, достаточно глубокую складку. «Лет тридцать… Или тридцать с небольшим», – подумала она, изучая морщинку. Лицо его теперь было сосредоточенным, и был он похож на испуганного неожиданно проснувшейся нежностью подростка. Если бы не морщинка…

Вот ведь, подумала Инга. Как много всего она, оказывается, помнит. К списку «опознанных» предметов и явлений добавилось еще одно – испуганный неожиданно проснувшейся нежностью подросток. Инга определенно знала, как он должен выглядеть. Точно так же, как обыкновенная звезда Голливуда, шагнувшая в больничную палату провинциального российского городка прямо с экрана телевизора. Специально, чтобы посидеть немножко на корточках возле постели Инги Петровой, потерявшей память.

– Кто вы? – спросила она, теряя терпение. – Хотя бы имя свое скажите.

– Горин, – ответил он, не поднимая взгляда.

– Горин – это фамилия, – раздраженно поправила Инга. Фамилия ей ни о чем не говорила.

– Правильно, – подтвердил Горин. – Фамилия.

И даже как будто немножко обрадовался тому, что Инга сумела отличить фамилию от имени. Не поднимая глаз, он продолжал перебирать ее пальцы. Косичку, что ли, хочет из них заплести? Издевается над ней, что ли?

– Я про имя спрашивала у вас! Имя-то у вас есть? Иван какой-нибудь, или Петр, или там Аркадий!

Горин улыбался. Испуг с его лица исчез, словно и не было.

– Перестань называть меня на вы.

– О господи… – Инга выдернула руку. Пальцам сразу стало холодно и неуютно, и она даже слегка обиделась на свои пальцы, отозвавшиеся на ласку этого дурацкого Горина так, словно он имел над ними какую-то власть. – Вы что же, совсем ничего не поняли? Вообще ничего, да? Я вас не знаю! Не помню, значит, не знаю! Вы что от меня хотите? Чего вы от меня ждете?

– Прости, – сказал Горин миролюбиво и грустно. – Прости, Инга. Знаешь, в это трудно поверить. И привыкнуть к этому трудно.

– Знаю. Но ничем помочь не могу. Ни вам, ни себе. Может быть, вы уйдете?

– Ну что ты. Куда же я от тебя уйду. Я три дня с ума сходил. Я телефон свой сотовый в форточку выбросил. Двое суток пытался до тебя дозвониться, а потом разозлился на него и выбросил в форточку. И домашний аппарат расколотил тоже. Об стенку швырнул – так, что из него все внутренности вывалились. А потом случайно увидел сюжет по телевизору, и…

Горин грустно замолчал.

– И разбили телевизор? – злорадно подсказала Инга.

– Нет, не разбил, – серьезно и просто ответил Горин. – Сразу узнал, в какой ты больнице, и вот приехал. Пожалуйста, не называй меня на вы, Инга.

– Господи, ну неужели вы… неужели ты… не понимаешь? Я не знаю, я не помню ничего! Я вас… Я тебя… Кто ты вообще такой?

– Я Горин, – напомнил Горин. – Я люблю тебя. А ты любишь меня.

– Я люблю черный хлеб, намазанный маслом! – окончательно потеряв терпение, выпалила Инга. – Люблю лежать на спине! Люблю запах осени! Вот все, что я про себя знаю!

– Черный хлеб, намазанный маслом, – радостно улыбнулся Горин. Его реакция, как успела заметить Инга, была непредсказуемой. Только что он выглядел ужасно печальным, а теперь печаль исчезла, уступив место мальчишеской радости. – Только чтобы масло непременно было мягким, и чтоб намазано оно было очень тонким слоем. Вот видишь, ты вспомнила. Но… меня ты любишь все же сильнее, чем черный хлеб.