Эскорт для предателя - Дэвид Игнатиус Страница 9

Но успокоиться не удалось. Он встал с кожаного дивана и прошел в кабинет, где стоял его компьютер — «макинтош пауэр бук», купленный полгода назад. Он отдал за него больше четырех тысяч долларов в «Пайтахте», тегеранском магазине, торгующем импортной продукцией с хорошей наценкой. Большинство таких товаров можно купить дешевле, но в Дубае. Когда ученый приобрел компьютер, он думал, что это станет его потайным ходом в иные миры, путем бегства из бархатной тюрьмы его «особой» работы. Очень быстрый компьютер, а при помощи спутникового канала можно гулять по любой виртуальной сети. Поначалу это очень возбуждало воображение, но теперь он начал побаиваться. Министерство разведки и «стражи революции» знали его айпи-адрес. Там легко могли проверить любой сетевой адрес, по которому он отправлялся легально. Поэтому пришлось существовать вне своего тела, прикрываясь личинами других.

Подойдя к книжному шкафу, молодой человек взял один из фотоальбомов своих родителей. Они были помешаны на фотографиях — каждые пару лет покупали новую камеру и километры кодаковской пленки. Только «кодак» — отец не доверял японцам. Некоторые друзья, правоверные мусульмане, говорили, что снимать людей на пленку кощунственно. В ответ отец лишь смеялся. Они просто «джахилия», невежды. Думают, что имеют право закрывать солнечный свет и превращать день в ночь.

Он принялся листать альбом. Родители в их небольшом домике у Каспийского моря, в Рамсаре. Мать в купальном костюме, с волосами, уложенными волной при помощи лака, походила на кинозвезду шестидесятых. Прошли годы. Купальный костюм пришлось прикрыть пляжным халатом, волосы — шарфом. А потом снимки матери закончились. Она умерла от рака, когда ей не было и пятидесяти. Ему тогда едва минуло одиннадцать. В памяти остались ее аромат, нежное прикосновение, но главное — эти фотографии. Мать собирала не только сделанные отцом снимки, она вырезала фото из глянцевых журналов. Иранские писатели и кинозвезды. Симпатичный Фардин и прекрасная Азар Шива из романтического фильма «Султан моего сердца». Призраки навсегда потерянного мира.

Альбом неожиданно раскрылся на фотографии, которую он еще ни разу не рассматривал внимательно. Жаклин Кеннеди-Онассис во время ее визита в Шираз в начале семидесятых. Мать сделала подробную подпись к фотографии. Молодой человек вгляделся в снимок. Жаклин, подтянутая и элегантная, была одета в широкие белые брюки, зауженные на бедрах, и ярко-синюю блузку. Ее сфотографировали в движении, когда она откинула длинные черные волосы, закрывающие ее прекрасное лицо, и посмотрела влево, где что-то привлекло ее внимание. Она спускалась по величественной каменной лестнице, выходя из портика какого-то мемориального сооружения. С обеих сторон ее сопровождали охранники в черных костюмах с узкими черными галстуками. Ученый поднес фотографию к глазам. Роскошные густые волосы, ничем не прикрытые, брюки идеального покроя, подчеркивающие линию бедер и икр. Неужели сейчас он живет в той же самой стране, в которую когда-то приезжала Джеки Кеннеди, Королева мира? Если бы она приехала сейчас, ее засунули бы в мешок, как тушу животного? Конечно же. Жаклин оскорбляла само понимание ислама.

Снимал, наверное, отец. Что же он делал в Ширазе во время визита Джеки Кеннеди? Вероятно, его попросили прочесть лекцию по персидской литературе. Может, просто отправился туда в турпоездку.

«Шах был подлецом», — сказал однажды отец, когда ученый еще был мальчишкой. Отец ненавидел шаха, и режим Пехлеви отвечал ему тем же. Молодой человек напомнил себе об этом. Отец был свободомыслящим интеллектуалом, а в юности, возможно, даже коммунистом. Об этом никто не рассказывал, но, скорее всего, так оно и было.

Во что бы ни верил отец, он вдоволь настрадался за это. Его арестовывали дважды, второй раз — почти сразу после рождения сына, перед самой революцией. Должно быть, люди шаха думали, что он все еще представляет опасность, сломленный жизнью университетский профессор, живущий памятью о своей жене и фотографиями на кодаковской пленке. Сколь же тупы были эти громилы из САВАК, [3] если считали опасным для себя этого совершенно безобидного человека.

Когда произошла революция, отец воспрял духом. Это было видно по его лицу на снимках многотысячной демонстрации у памятника Шахьяру, которая стала началом конца. На фотографиях глаза отца сверкали огнем мщения. Сын никогда не спрашивал его, как с ним обращались в шахской тюрьме, но можно себе представить, что там происходило. После революции рядовые басиджи относились к нему как к сыну героя, мученика борьбы с режимом шаха. Но затем отец понял истинную суть происходящего и проникся отвращением к исламской революции, хотя, конечно, никогда не высказывал этого открыто.

«Они лжецы, — повторял отец. — Устроили мусорную свалку и назвали ее райским садом». Он говорил сыну, что надо уезжать. Остаться в Германии после аспирантуры и не возвращаться. Но сын не послушал его. Ему нравилась власть, которую давало образование. Молодой человек наслаждался тем, что посвящен в тайны. Он думал, что сможет быть более ловким и сообразительным, чем его отец, и найдет себе убежище, в котором «джахилия», невежды, не доберутся до него. Но после того как ученый провел несколько лет в белоснежных комнатах Джамарана, он понял, что это невозможно.

Молодой человек закрыл альбом. Голода он не чувствовал, но понимал, что надо что-то съесть. Пошел на кухню, нашел немного риса и курицы, которые оставила ему домработница. Вот она, его жизнь, жизнь в панцире другого человека. Ученый поставил еду в недавно купленную микроволновку, и тут зазвонил телефон. Он не любил отвечать на звонки дома, опасаясь, что это может быть кто-то нежелательный, но, услышав голос звонящего после щелчка автоответчика, снял трубку.

Это был Хусейн, его двоюродный брат. Он был в отчаянии. Хусейн много лет служил в Корпусе стражей исламской революции, делал все, что ему приказывали, а теперь его вышвырнули. Его лишили достоинства; это слышалось в его голосе. «Жена уехала в гости к сестре, — сказал Хусейн. — Пошли, выберемся куда-нибудь, развлечемся. В ресторан, может, девчонок снимем». У него слегка заплетался язык, как будто он выпил, покурил опиума или принял какие-то таблетки. «Какая разница, когда тебя лишили достоинства», — ответил он. Молодой ученый ответил, что устал, было много дел в «данешгахе», университете, — так он называл свою работу. Но Хусейн не слышал его, продолжая настаивать, он почти что умолял. Сказал, что подъедет через пятнадцать минут к его дому в Юсеф-Абаде. Молодой человек согласился. Все, что угодно, только бы прекратить этот телефонный разговор, пока Хусейн не сболтнул лишнего, что, без сомнения, услышит кто-то еще.

У Хусейна в машине была бутыль с брагой. Резкий и кислый вкус, едва замаскированный апельсиновым соком. Молодой ученый сначала было отказался, но потом тоже отхлебнул глоток. Этим вечером ему хотелось забыться, убежать ничуть не меньше, чем Хусейну. Он посмотрел на своего двоюродного брата. У него было все то же жесткое, морщинистое лицо «стража революции», но взгляд стал мягче. Хусейн гнил изнутри. Ему не осталось ничего, кроме как напиваться и злиться. Скоро он совершит какую-нибудь серьезную ошибку, и тогда с ним вполне заслуженно разделаются. Хусейн не знал, как выжить в атмосфере лжи, вот в чем его главная проблема. Он истово верил в революцию, и теперь, когда его изгнали, он просто не понимал, что ему делать.