Кто на свете всех темнее - Алла Полянская Страница 9

Фишка лишь в том, чтобы не оказаться слишком близко к краю.

Когда я оказалась на улице, то у меня была с собой сумочка с небольшой суммой денег, косметичкой, телефоном и блокнотом. Телефон я потом реализовала, предварительно переписав номера в блокнот. Но я знала, что звонить, обращаясь за помощью, мне, по сути, некому.

Ну, или почти некому.

Я долго прикидывала, звонить или нет — дело в том, что по Оксанке я скучаю, по-настоящему скучаю, хотя все считают ее немного странной, но я и сама немного странная, так что Оксанка мне в самый раз. Но потом решила, что незачем ей во все это впутываться вместе со мной.

Я не из тех, кто чуть что — бежит за подмогой.

Мы с Оксанкой познакомились в институте, Бурковский считал, что мне нужно учиться — видит бог, он был иногда прав, но в вопросе выбора института для меня он руководствовался какими-то своими соображениями. Моего мнения никто не спрашивал, да я его и не озвучивала — я точно знала, что вся эта хорошая жизнь ненадолго, а потому просто брала от нее по максимуму.

Это было нужно для выживания, а выживать я умею.

Бурковский давно оставил попытки наладить со мной конструктивный диалог, у них с матерью сложилась семья, и даже Янек был частью этой семьи, только я торчала как больной зуб, портя их идиллию. Мать пару недель провела в клинике, где ей объяснили, что к чему, и когда она оттуда вышла, то была вполне договороспособной. И все они, во главе с психологом, отчего-то решили, что нам с матерью надо «помириться» — но, чтобы помириться, нужно для начала поссориться, а мы-то не ссорились. Просто в какой-то момент моя мама исчезла, а в ее теле поселилась чужая тетка, которая не испытывала ко мне никаких добрых чувств, и никакие психиатры не могли этого исправить.

И я это знала, так что никакого «помириться» не получилось.

Мы просто жили так, как получилось, и Бурковскому пришлось смириться с тем, что в его доме живет абсолютно чужая девочка, которая вроде как есть — но вроде и нет. Они втроем были настоящей семьей, мать очень привязалась к Янеку, потому что он не напоминал ей о пережитом унижении, боли и смерти, а я напоминала, глядя на нее папашиными глазами. Как будто я виновата, что она выбрала себе мужа, думая не головой, а промежностью.

Но от папаши мне досталась выигрышная внешность, однозначно.

Может, если бы я была похожа на мать, она бы относилась ко мне по-другому, но я получилась похожа на папашу, а судя по его доалкогольным фотографиям, он был очень хорош и даже потом, пережеванный зеленым змием, был весьма неплох. И когда он вваливался в квартиру, наливаясь краснотой, его глаза горели неистовым синим огнем. Конечно, он был моральный урод и чокнутый психопат, но это не отменяло его упаковку. И его гены оказались сильнее бледных генов матери, потому что и я, и сестра получились как две капли воды похожи внешне на папашу. Но сестра так и не выросла, а я в полной мере насладилась наследством Станислава Билецкого — единственного наследства, которое он мне оставил. Он бы пропил и его, если б мог, но тут уж было никак. И если в мои тринадцать, когда Зиновий Бурковский решил жениться на матери, я была просто подростком, состоящим из рук и ног, то в семнадцать мне досталась корона королевы школьного выпускного бала. Я обхохоталась, глядя на перекошенные в приветливых улыбках лица соучениц, тем более что эту идиотскую традицию выбирать короля и королеву руководство школы сдернуло из американских фильмов о подростках, мечтающих потерять девственность на выпускном — как водится, попутно выхолостив эту идею до банального конкурса на самую симпатичную вывеску. Именно потому я оказалась обладательницей нехилой диадемы в камешках, и это было не стекло, школа-то не обычная. Королем выбрали Янека — ну, тут удивляться нечему, девки от него кипятком ссали, но я-то знала, что он пронырливый сукин сын, вечно сующий нос в чужие дела.

Друзьями мы с ним так и не стали, потому что он был Бурковский, а я — Билецкая, и это было как клеймо.

Мы тогда просто танцевали с ним, а через неделю он должен был улететь учиться в Итон, и он пялился на меня, как теленок, а я думала о том, что сейчас на нас смотрят десятки глаз и многие из смотрящих меня неистово ненавидят.

Но мне было не привыкать.

А потом мы приехали домой, и я пошла к себе, а Янек пошел за мной. И принялся что-то бормотать о любви, о том, что не может без меня жить, и прочую чушь, и обнимал меня, и я бы не сказала, что это было неприятно, вот только матери это не понравилось, а у нее была милая манера вваливаться ко мне без стука.

Я надеялась, что Янек это перерос.

Меня в Итон не послали, Билецкой в Итоне совершенно не место, для меня было достаточно и факультета менеджмента — «да ты бы хоть «спасибо» отцу сказала!», надо же. Идиотский факультет в дурацком университете Александровска. Это даже приблизительно не Итон, или Бурковский думал, что я не уловлю разницы?

Но я привычно промолчала, по большому счету, мне было плевать.

Я так и не стала съезжать из дома Бурковского, наша старая квартира, где мы жили с матерью раньше, оказалась продана, куда делись деньги от ее продажи, я не знаю, а смысла тратить деньги на аренду я не видела, все равно приходила только ночевать. Так что я продолжала жить в своей комнате, чему Бурковский был рад, а вот мать — не очень. Я ездила в институт, посещала иногда разные клубы, а иногда приходилось изображать счастливую семью вместе с Бурковским и матерью — случались мероприятия, куда Бурковский должен был приходить с семьей. И я ходила — потому что он, в сущности, был неплохой дядька, и если у нас не вышло семьи, то не из-за него, а из-за матери, и уж такую малость, как покрасоваться в новом платье и блестящих цацках перед толпой лощеных зануд, я могла для него сделать, ведь в целом я по-своему неплохо к нему относилась.

Правда, он этого не понимал.

И на этих мероприятиях я окончательно поняла, что мой внутренний мир вообще никого не колышет, важна лишь упаковка — внешность, шмотки и цацки, и можешь не соблюдать десять заповедей, всем насрать. На этих сборищах нуворишей было полно их избалованных деток и пустопорожних жен, и все они пялились на меня — кто-то со злостью, кто-то с завистью, кто-то с восхищением, но я-то знала, что дальше упаковки они не заглядывают, никому из них такое даже в голову не приходит. Так что я просто влилась в коллектив деток-мажоров, и бывало, что тусовалась вместе с ними в различных модных клубах и прочих местах, но спросите вы у меня, считала ли я кого-то из них хоть приблизительно близким человеком, и я засмеюсь вам в лицо.

Если бы выжила моя сестра, она была бы моим близким человеком, а раз ее нет, то на «нет» и суда нет.

Но Бурковский был рад — «девочка оттаяла и нашла себе друзей». О господи, друзей! Слыхали вы что-нибудь подобное?! Все эти глупые курицы в безвкусных побрякушках и дорогих аляповатых шмотках, скомбинированных зачастую самым диким образом, — они не были ничьими друзьями, они даже не понимали, что это.

Они были просто удобны мне, и я этим пользовалась.