Что такое "люблю" - София Яновицкая Страница 15

Утро было розоватым, как просвечивающие на солнце уши, и прохладным. Воздух обхватил голые ноги, как свежая прозрачная вода. Я поежилась и быстрее закрутила педали велосипеда. Утопающий в цветах дом Карен остался за спиной, с сонными опущенными шторами, мягкой тишиной и моей запиской на кухонном столе. Наверное, глупо было ехать в такое время, когда половина острова еще спит. Но только так никто не успел бы заподозрить, или выведать, или отговорить меня. Если уж набралась храбрости, отступать и поджидать более удобного момента не стоило.

Дорога вела мимо пекарни, но я не стала слезать с велосипеда. Бывают все-таки моменты, когда булочки не помогут, даже самые вкусные в мире. Чем дольше я ехала, тем больше встречалось людей по пути – на велосипедах, мотороллерах, пешком, даже на паре автомобилей. После сна их лица казались мягкими, как у тряпичных кукол, и немного растерянными. Я отвечала на расслабленные улыбки и пыталась взять хоть кусочек спокойствия себе.

Время превратилось во что-то странное, вроде оптических иллюзий с бесконечными лабиринтами и лестницами, которые любит часами рассматривать мой брат, – оно одновременно тянулось целую вечность и промелькнуло в один миг.

Я стояла перед белым домом с плоской крышей и такой же плоской, ровно подстриженной лужайкой. На ней ничего не росло – ни цветов, ни кустов с деревьями. На такой траве было бы здорово играть в футбол, но ворот тут тоже не наблюдалось. Я стояла и смотрела на этот дом, слушала, как гулко ухает в груди и в ушах кровь, и не знала, что делать дальше. Три раза перепроверила адрес, хотя и так точно знала, что ни в чем не ошиблась. Велосипедные ручки стали влажными под ладонями, а я все никак не могла заставить себя подойти к крыльцу.

Еще так рано, а вдруг мне никто не откроет? А что, если там вообще никого нет? Или, наоборот, толпа народу?! Я даже не знаю, сколько человек живет здесь…

– Досчитаю до трех, пойду и постучусь, – сказала я сама себе решительным голосом, который задрожал только в конце.

Раз. Мимо на велосипеде проехал дядька со скучающим видом. Для него это было обычное утро, дорога на работу или еще куда-нибудь, мимо самого обычного дома – такого же, как остальные здания на улице. Это казалось так странно.

Два. Хотя что я знаю? Может быть, для него это самое счастливое или, наоборот, самое горькое в жизни утро. Каким оно окажется у меня, зависело от этого белого дома – точнее, от того, что произойдет в нем. И это было еще страннее. Класс, докатились до Алисы в Стране чудес.

Я глубоко вдохнула, так, что заныло где-то под лопаткой, шумно выдохнула и направилась к дому. Пусть у того человека на велосипеде все будет хорошо.

Три.

Входная дверь вдруг распахнулась, и на крыльцо вышел широкоплечий, коренастый мужчина с газетой в руках. Кровь забилась с бешеным ритмом, пульсируя в веках. Мужчина замер, смешно выставив руку с газетой в сторону. Не ожидал увидеть у себя на крыльце девчонку с вытаращенными глазами, вцепившуюся в руль велосипеда.

Я лихорадочно впилась в хозяина дома взглядом. Он рефлекторным жестом одернул толстовку на круглом выпирающем животе, нахмурил седые косматые брови и собрал коричневый лоб в складки. Все в его облике казалось страшно знакомым. Меня бросило в пот. Кажется, мы узнали друг друга одновременно – судя по тому, как дернулось лицо мужчины.

Наверное, трудно забыть того, кто всего полторы недели назад предлагал тебе булочки в качестве оплаты проезда.

Я тяжело сглотнула. Все это должно было быть трудным. Но к таким фокусам я не была готова. Спасаться бегством было уже поздно, а придумывать новый план мой мозг был не в состоянии.

– Доброе утро, – мужчина заговорил хриплым, но более мягким, чем в тот раз, голосом. – Чем обязан?

Я облизнула пересохшие губы и открыла рот, но слова застряли в горле. Когда звуки все-таки вырвались наружу, они оказались сиплыми и обрывочными, как в старом динамике.

– Вы. Артур, – я поняла, что выбрала не ту интонацию в конце фразы и вопросительно подняла брови.

– Он самый. – Мужчина моргнул от неожиданности.

Я медленно вдохнула и выдохнула, не сводя с него взгляда. Он тоже уперся в меня внимательными и обеспокоенными глазами, щурясь на утреннем солнце. Его круглый подбородок разделяла надвое глубокая ямочка. Я провела по едва заметной впадинке на своем собственном подбородке. Пальцы были ледяными, как будто я держала их в ведерке с колотым льдом. Я почувствовала, как откуда-то очень изглубока поднимаются слезы, стиснула зубы и огромным усилием запихнула их обратно.

– А я Инди, – голос был ломким, как засушенный между страниц книги листок. – Дочка Лены. И ваша.

* * *

Когда мы собирались на остров, я почти не мучилась угрызениями совести из-за того, что ничего не рассказала брату. В конце концов, он про своего отца все знал, и даже что-то о нем помнил.

– Помню руки, – рассказывал он со странной улыбкой, глядя куда-то сквозь нас с мамой. – Волосатые и с татуировкой.

После этого мама принималась вытирать глаза, а я закусывала губу и долго молчала, пытаясь справиться с тупой ревнивой завистью. Казалось нечестным, что брату досталась даже такая малость, хоть ему и было чуть больше года, когда его папа умер. Мне не досталось ничего – только сумбурные рассказы мамы и мрачный взгляд брата.

– Было бы мне тогда не четыре, а побольше…

Мамины рассказы о ее летних приключениях и очертя-голову-броситься-к-нему-любви рождали в нас противоречивые чувства. Брат злился – на маму, на «этого урода», на то, что он ничегошеньки не помнит из того времени. Мне было одновременно интересно, горько и обидно.

Чтобы перестать изводить и себя, и нас, мама чаще говорила только про остров – волшебное место, где может произойти все что угодно. И где, по волшебному же стечению обстоятельств, она встретилась с тем, кто потом должен был называться моим отцом. Мы с братом забывали о плохом и болтали о том, как мы туда поедем и что будем делать, и расспрашивали маму про океан.

Но другие разговоры все равно случались – как заноза, которая сидит глубоко в пальце, и, когда ты уже забываешь про нее, вдруг начинает колоть. Обычно они заканчивались слезами или руганью, все ходили мрачные и разговаривали сквозь зубы.

– Я виновата перед вами, не получилось у меня создать для вас нормальную семью, – говорила мама, и нос и глаза у нее были красные, а голос звучал выше, чем нужно.

Брат отчаянно хмурил брови и морщился.

– Ничего ты не виновата, что один человек умер, а другой оказался козлом! – выпалил он как-то, ушел к себе в комнату и бухнул дверью.

Целый день оттуда орала «Нирвана» и нагнала такую тоску, что к вечеру я прекрасно понимала, почему Курт Кобейн застрелился.

Потом вдруг стало тихо, брат явился ко мне в комнату и позвал на улицу. Мне хотелось поговорить с ним. Но он молчал, и я не решалась что-то сказать. На улице стало совсем темно, только фонари выхватывали оранжевые пятна на асфальте, и в соседних домах разношерстно светились окна. Кроме нас, не было никого, как будто все люди куда-то исчезли, и даже дома были какой-то обманывающей декорацией. Может быть, там, за светящимися окнами, никого нет, и, если мы сейчас вернемся к себе, там тоже никого не будет. А стены и двери на самом деле из картона, и за ними темнота, и все превратилось в темную бесконечность, в которой нет никого по-настоящему – только мы вдвоем.