Дела и ужасы Жени Осинкиной. Книга 2. Портрет неизвестной в белом - Мариэтта Чудакова Страница 22

Алла, оказывается, вошла совершенно неслышно и подавала голос из-за спины мужа, улыбаясь всем своим красивым ртом.

– Бессмертный Гоголь! Давай, давай, Вань, читай дальше!

– «Мнения были всякого рода, – со вкусом продолжал Ваня (появление единомышленницы прибавило ему духу), – были такие, которые уже чересчур отзывались военною жестокостью и строгостию, едва ли не излишнею…»

Ваня старательно произносил эти старинные гоголевские окончания – «строгостию»: он находил в этом особое удовольствие.

– «…Были, однако ж, и такие, которые дышали кротостию. Почтмейстер заметил, что Чичикову предстоит священная обязанность, что он может сделаться среди своих крестьян некоторого рода отцом, по его выражению, ввести даже благодетельное просвещение…» Это все про мертвых, понимаешь, пап? Их просвещать!

Отец выразил на лице нетерпение, и Ваня заторопился.

– Вот тут еще. «…Предлагали даже конвой для безопасного препровожденья крестьян до места жительства. За советы Чичиков благодарил… а от конвоя решительно отказался, говоря, что он совершенно не нужен, что купленные им крестьяне отменно смирного характера…»

Тут уже и Бессонов-старший хохотнул.

– «…чувствуют сами добровольное расположение к переселению…»

– Понимаешь, Коль? – не удержавшись, перебила чтение Алла. Ей хотелось расшевелить мужа. – К переселению – разве что на тот свет. А они там уже давно!

Ваня поднял голову от книги и взглянул на отца.

– Ну что? Скажешь – не смешно, да?

Бессонов-старший пожал плечами.

– Смешно, конечно. Но не так, чтоб уж одному в комнате смеяться. Я подумал даже – кто это к тебе проник, что я не слышал?

Алла схватила у Вани синенький томик – из давнего шеститомника ее родителей, перекочевавшего с ней вместе на квартиру мужа.

– Сейчас, Ваня, я ему кое-что прочту – это его зацепит!

И пролистнув одну страницу назад, стала читать не хуже Вани, пояснив мужу коротко:

– Это про слугу Чичикова Петрушку и про кучера Селифана. «…Они встретились взглядами и чутьем поняли друг друга: барин-де завалился спать, можно и заглянуть кое-куда… Оба пошли вместе, не говоря друг другу ничего о цели путешествия и балагуря дорогою совершенно о постороннем».

Подняв глаза от страниц книги, Алла строго взглянула на мужа. Бессонов засмеялся и уселся на стул.

– Наши люди! – сказал он. – «Не говоря друг другу ничего…» А чего говорить? Все без слов понятно. Читай, читай дальше!

– Ага! – сказала Алла, торжествуя. – «…Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал, где уже сидело за деревянными столами много всяких…»

– У нас за углом такой подвал, – сказал Бессонов-старший. – И столы деревянные.

– Ну, ты-то в курсе, это понятно… «Что делали там Петрушка и Селифан, бог их ведает, – все больше входя во вкус, медленно и веско продолжала Алла, – но вышли они оттуда через час, взявшись за руки, сохраняя совершенное молчание, оказывая друг другу большое внимание и предостерегая взаимно от всяких углов».

– Действительно! – засмеялся Бессонов. – Просто с натуры.

– «Рука в руку, не выпуская друг друга, они целые четверть часа взбирались на лестницу, наконец одолели ее и взошли».

– «Четверть часа…» – медленно повторил Ванин отец. Он уже не смеялся. – Да… Ведь это же крепостные еще, до Реформы… Что же мы, русские, так за полтораста лет и не поумнели?.. И дел других, кроме пьянки, у нас нет?..

И, потемнев лицом, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.

А в комнате Вани раздался звонок. Звонили на его мобильный.

Звонил Фурсик.

– Понимаешь, Иван, тут такое дело. У меня сейчас в руках одна такая вещь… Ну, документ такой. Один знакомый бомж на помойке нашел.

– Знакомый?

– Ну, в общем, прабаба моя кормила его несколько раз, так он на меня глаз положил. Я вчера его в метро видел. Ну нет, я не говорил с ним ничего, видел просто. Сидит весь грязный, как обычно. А сегодня меня встречает во дворе утром – он ночами обычно по помойкам роется, много дворов за ночь обходит – протягивает папку такую кожаную, с золотыми уголками, новую совсем. И говорит: «Может, пригодится кому. Папка, смотри, какая красивая». И правда – папка красивая. Я открыл – а в ней листочек. Даже не листочек… Оторвано от листа, обрывок такой. Зацепился внутри за уголок, случайно, может… На компьютере напечатано.

– Что напечатано-то?

– Да вот то-то, Иван, что по-английски напечатано. Я его только третий год учу. Ничего почти не понял.

– Ну и кому, Фурсик, он нужен, этот листочек? Я тут с русскими листочками не знаю что делать…

– Да понимаю, Иван, – медленно бубнил по телефону рассудительный Фурсик. – Но тут вот что. Два-то слова я разобрал. Они – русские, только английскими буквами напечатаны. Вот поэтому, Иван, я звоню. Тебе хочу этот листочек отдать. С папкой, конечно, – добавил честный Фурсик, чтоб Иван не подумал, что красивую папку он хочет зажилить. – Может, вы с мачехой переведете.

Иван поморщился – как уже говорилось, не любил, когда Аллу называли мачехой.

– Так зачем переводить-то помоечные бумаги, а, Фурсик? Делать совсем уже, что ли, нам нечего?

– Говорю же – два слова я разобрал. Надо бы дальше перевести…

– Да что за слова-то?

Фурсик на том конце провода помолчал. И Ваня почувствовал, что то, что он собирается сказать, самому ему очень не нравится.

– Да вот, – Иван услышал, как Фурсик вздохнул, – в том-то и дело, Иван. Слова-то такие: «Евгения А. Осинкина». «А», потом точка. По-английски так отчество пишут. «Александровна», скорей всего. У Жени отец-то и есть Александр Павлович.

– Ничего себе… – протянул Ваня. – Ну тащи тогда к нам. Жду.

Положил трубку, посидел немножко и понял, что Гоголя надо отложить. А взяться за связку старых писем, которые дала ему с собой Женя. А то август неуклонно движется к концу. И если Фурсик еще что-нибудь с помойки притащит, то до начала учебы вообще ничего не успеть. Алла уже глянула эти письма – «одним глазом», как она сама сказала.

Уж не знаем, одним или двумя глазами она смотрела, а только уже через полчаса сказала Ивану уверенно, что письма – последней трети ХIХ века и что автор их – художник. И посоветовала вчитаться в них повнимательней. Может быть, мелькнет в них какое-нибудь известное имя – и тогда легче будет их атрибутировать.