Концерт для баяна с барабаном - Анна Вербовская Страница 23

И мне вдруг стало ужасно стыдно. И так её жалко! Так жалко мою добрую, мою любимую маму!

Я схватила мусорное ведро и выскочила на лестницу. И бегом, бегом… скорее на улицу. Я добежала до помойки и долго-долго трясла над ней уже совершенно пустое ведро.

Ну её, эту Таньку, с её независимостью! Не надо мне этой независимости. Пусть сама борется, если ей так надо.

— Эй, Потёмкин, знаешь у меня мечта…

— Чего-о? Какая ещё.

— Никакая. Мечта как мечта. Обыкновенная. Темнота ты, Потёмкин. Всё равно ведь не поймёшь…

…что мечта моя огромная, как чемодан…

…лохматая, словно пропахшая нафталином бабушкина шуба…

…преданная… Я думала, как ты, Потёмкин…

— Глупая мечта. Сдалась тебе собака… кошки лучше. Хочешь, Луизу с помойки притащу?

И мама моя туда же:

— Сдалась тебе эта собака. Хомяки лучше. Во-первых, не гадят в коридоре. И живут всего два года. В худшем случае — три.

Мама у меня, вообще-то, добрая. Просто доброта в ней борется с любовью к порядку. Иногда доброта побеждает. И мама ведёт меня в зоомагазин.

Мы открываем скрипучую дверь. В нос ударяет запах затхлого сена и — ядрёного крысиного помёта. Дико хохочет свихнувшийся от безделья попугай. На головы посетителей сыплется шелуха от семечек и ошмётки жёваной яблочной кожуры.

— Выбирай!

Мамин палец с трудом пролезает сквозь частокол облезлых прутьев и утыкается в упитанный мохнатый зад. Я сглатываю комок и очень сильно зажмуриваю глаза, чтобы не разрыдаться.

— Не хочешь? — почему-то радуется мама. — Тогда рыбок.

Ну да, конечно. Рыбки — они ведь тоже не гадят в коридоре.

Рыбы лениво шевелят плавниками. Теряют очертания, расплываются в солёной пучине. Пучина пучится, заполняет меня до самой макушки. Выплёскивает рыб на поверхность. Вытекает слезами, топит мою мечту… огромную, как чемодан… лохматую, словно шуба…

— Ну, не хочешь, как хочешь.

Мамины благие намерения опять разбились о глухую стену моего ослиного упрямства…

Мы идём домой. Долго идём, кружными путями — чтобы я успокоилась. И на бульваре встречаем их. Я их здесь часто вижу. Они всё время гуляют вдвоём. Она — огромная и лохматая. Он — унылый, в мятой шляпе. Я завидую ему лютой завистью. Он ведёт её на поводке. Громко кричит: «Апорт»! А потом сразу: «Тубо»! Всю оставшуюся дорогу эти слова звучат у меня в ушах волшебной музыкой. Я представляю: вот они приходят домой. Он чешет её мягкое тёплое пузо. Ведёт в ванную. Моет её неуклюжие толстые лапы…

— Ха! — говорит мама.

Она, как всегда, мне не верит. Ни про «апорт». Ни про «тубо». И уж тем более про лапы. То есть, про лапы-то она, конечно, верит. Но вот, что я буду их мыть…

И ещё папа…

— Сдалась тебе собака! Какой-то преданный лохматый чемодан! У тебя же есть я!

Он забрасывает меня к себе на закорки. И скачет по всей квартире. И отбивает мне макушку об люстру, а бока — о дверные косяки и углы платяного шкафа.

— Раз-ве-нам-не-ве-се-ло?! — папа вколачивает ногами в пол невидимые гвозди и трясёт в такт головой и ушами.

С папой весело. Даже чересчур. У него вообще всё всегда чересчур. И рост. И усы. И затеи.

— Ну вот! Я же лучше, чем собака! — он радостно цитирует Карлсона и нажимает воображаемую кнопку у себя на животе.

Про этого Карлсона недавно показывали мультфильм. Там был Малыш, и он ужасно хотел собаку. Почти так же, как я. Но вместо собаки ему достался «в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил». Тоже, конечно, ничего себе. Но Малышу… Малышу нужна была собака!

И в конце концов…

О-о-о! Это было кошмарно! Чудовищно! Невыносимо! Вот этот момент, когда он влетел в комнату как полоумный и заорал во всю глотку: «Карлсон! Карлсон! Мне подарили…». Жгучая зависть накрыла меня с головой и затянула в водоворот нечеловеческих страданий.

— У меня есть знакомый! — заорал мне в ухо папа.

О-о-о! Моё горе, словно Ниагара, ревело, грохотало, сотрясало меня снаружи и изнутри…

— Зовут его Коля! Дядя Коля!!!

О-о-о!!! Как в жизни всё несправедливо! У Малыша и Карлсон, и щенок, а у меня… О-о-о!!!

— У дяди Коли есть собака колли! Колли у Коли! Смешно, правда?!

И вовсе не смешно. Ни капельки. Даже наоборот.

— Мы попросим очень вежливо, — папа прижал к груди ладони и мелко, по-китайски, затряс головой, — и он подарит нам щенка!

— Правда?!

— Сомневаешься?! — он весело и больно ткнул меня в бок.

Я не сомневалась. Просто верилось как-то не очень.

А папа помчался в специальный магазин — за поводком и ошейником. Но вместо этого купил болотные сапоги — ходить со мной и колли на охоту. И потом, когда я засыпала, долго шептался на кухне с мамой, уговаривал.

Не знаю, что там у них не сложилось. То ли мама оказалась упрямее, чем думал папа. То ли папа попросил дядю Колю не слишком вежливо… Жизнь моя остановилась …поболталась на краю и… кубарем ухнула вниз.

В самом низу были туфли — новые, глянцевые, с плетёным ремешком. Над туфлями — гольфы с помпонами. Над помпонами — платье. С отложным воротником и в горошек. Как раз такое, как я ненавижу. И помпоны ненавижу. И эту дурацкую панаму — настоящее помойное ведро. Он нахлобучил мне её на самый нос. И теперь она давила уши, стискивала затылок, мешала дышать. И ничего из-за неё не было видно. И зубы все заледенели от мороженого «пломбир». Семь порций! Он купил мне сразу-семь порций! Три пирожка с повидловой начинкой. И пять больших молочных шоколадок. Он вообще мне всего накупил. Сразу, как только мы пришли в парк. Две дуделки. Воздушный шар. Значок с собачьей мордой. Морда торчала из космической ракеты и весело скалила зубы. Издевалась…

А ещё он заставил меня играть с ним в «я садовником родился». В резиночку.

В классики. И когда он неуклюже прыгал на одной ноге по асфальту, то всё время спотыкался, сшибал фонари и скамейки и улетал вслед за битой в кусты.

Он очень старался, мой папа. Он старался доказать, что ничем не хуже… И мне его немножко было жалко. Он мог бы совсем не стараться. Но я всё равно знала: он лучше любой самой лучшей собаки. Но мне была нужна не любая… и даже не лучшая… а одна-единственная, огромная, как чемодан, лохматая, словно бабушкина шуба, преданная, как… ах, впрочем, да…