Приключение в наследство - Кирилл Кащеев Страница 28

В гусятне повисло долгое молчание, только раскормленные гуси едва заметно покачивались на своих подвесках – не в склад, не в такт, в разные стороны, белые тени сквозь сумрак, туда-сюда.

– А как слух пошел, что казаки гетмана Косинского у нас на Волыни по панским имением с огнем да саблями идут… тут-то и пришел мой час! – лицо Олены стало страшным. – Я и псов потравила, и ружья заклепала, и сабли попрятала… и перед хлопцами ворота панской усадьбы отворила. И к пану их провела, и к пани… и к детям их. – В улыбке на ее губах было удовлетворенное, сладкое безумие – с такой улыбкой она и смотрела, как казаки врываются в спальню того, кто убил ее дочерей. А в глазах стыло ледяное, черное пламя – то ли давно сожженного хутора, где остались ее жизнь и счастье, то ли пылающей панской усадьбы.

– А нас-то за что? – тихо спросила Катерина. – Мы ж на вашей Волыни и не жили вовсе. Мамку мою, братика, Рузю старенькую на пику подняли… за что?

И снова сумрак и молчание, молчание и сумрак.

– С гусями закончишь, пойдешь к пану управителю – скажешь, чтобы новую мерку орехов тебе отсыпал, да опять растолчешь. Гляди у меня – узнаю, что сама орехи ешь, а не гусям даешь, так всыплю, до Рождества сесть не сможешь! – пригрозила Олена и пошла прочь из амбара, зло хлопнув дверью. Катерина поискала, чего б холодного приложить к набухающей щеке. На ларе лежал оставленный Оленой толстый шмат хлеба. Катерина сунула хлеб за пазуху и завертела мельничку, сгребая перемолотое зерно с орехами. Есть панскую гусячью смесь нельзя, но перетертые с зерном орехи липли на пальцы, а облизывать их запрета не было, и Катерина облизывала, пока не унялось бурчание в вечно голодном животе. За минувшие при замковой кухне дни она научилась беречь каждую кроху еды. Крупные злые слезы капали на мельничные жернова.

– Ворота отворила, ружья заклепала, псов потравила… – бормотала она. – Псов жалко, пана-шляхтича… вовсе не жалко! И пана-гетмана тоже, его тоже! – Катерина так крутанула ручку жернова, точно между ними зажали голову ненавистного врага. – И я смогу тоже, как Олена… – Катерина снова яростно завертела жернов. Только вот сколько оружных холопов у жадного шляхтича, приращивающего свои земли убийством соседей? Два, хорошо, три десятка. А здесь войска – аж в глазах рябит! Да и замок – не простая панская усадьба, замковые ворота так запросто не откроешь, да еще девчонке. И кому их открывать – князю Острожскому, что подати брать горазд был, а как пришел час их с мамой да Рузей защищать, его и не оказалось?

Катерина остановила жернов и судорожно всхлипнула. Ужас, черный ужас перед злобой и несправедливостью этого мира, где сильные сулят тебе защиту… и ты платишь и работаешь на них, последнее отдаешь, и веришь, что когда придет нужда, тебе помогут и защитят. Нужда приходит… а сильных уж и нет как нет, и не помнят они ни обещаний своих, ни труда твоего. Защитники и благодетели… до первой беды.

Тихий, но непрерывный шорох доносился из дальнего конца гусятни. Катерина зло шмыгнула носом и прислушалась, понимая, что звук раздавался уже давно, только скрип жерновов заглушал его. На точащую в подполе мышь не похоже, шуршали упорно и как-то… яростно. Катерина поглядела прихватить с собой чего тяжеленького – ничего не нашла и, стараясь сама не издать ни звука, двинулась в дальний конец амбара. Болтающиеся в подвесках гуси провожали ее тусклыми бессмысленными взглядами.

«Вот погляжу, что там, и буду вас кормить, чтоб печенка ваша его милости пану гетману поперек утробы встала да всю ее разворотила!» В глухом и дальнем конце амбара, последний подвешенный к балке тючок раскачивался, словно замотанный там гусь старался во что бы то ни стало выбраться на волю. Тюк пролетал мимо Катерины будто качели, она увидела отчаянно сучащие красные лапы.

– Да что ж ты творишь? – Катерина обеими руками поймала болтающийся тюк… со скоростью змеи голова на длинной шее взметнулась перед ней, и широкий гусиный клюв ринулся прямо ей в лоб. Катерина с визгом шарахнулась назад, снова шлепнувшись на пол.

– Ш-ш-ш-ш-ш! – шипение, и впрямь совершенно змеиное, вырвалось из клюва гуся, шея вытягивалась и складывалась, точно кольца готовой к атаке гадюки, а черный глаз, совсем не похожий на бессмысленные глаза раскормленных гусаков, пылал безумием хищной птицы. Гусь разразился бешеным гоготом, словно обреченный, но не сломленный воин, покрывающий врагов яростной бранью. Сидящая на полу Катерина уставилась на гуся, рот ее изумленно приоткрылся.

– Белый? Это… ты? Белый? – Она вскочила, но гусь снова загоготал, извиваясь в путах, и тогда Катерина тихонько засвистела. – Фить-фить, Белый, это я, я… мой Белый… – гогот стих, гусь замолчал, недоверчиво глядя на девочку. Катерина кинулась к нему, отпрыгнула, промчалась через всю гусятню, выскочила наружу, на бурлящий людьми и живностью проснувшийся замковый двор, заметалась, подхватила валяющийся у поленницы чурбачок и снова нырнула в сумрак, захлопнув за собой дверь. Взобралась на чурбачок и принялась распутывать затянутый вокруг балки узел. – Только не дергайся, и так тяжело! – прикрикнула она на гуся, и тот покорно замер. Обдирая пальцы, Катерина тянула твердый, как камень, узел. – Не бойся, Белый, твою печенку я ему точно не отдам! Всю нашу семью сожрал, проклятый, моего гуся не получишь!

Узел даже не поддался, но вроде как чуток ослаб. Шипя от боли, Катерина подцепила его и без того обломанными ногтями…

– Говорю, я ее вот как тебя видел! – раздался под окошком рев.

– Да кого?

– Ту девку, лазутчицу Острожского! Она к гусям побежала!

– Да ты совсем сдурел, Охрим! Мало с себя смеху наделал? Только забывать стали, как за тобою всю ночь по замку бегали, когда к старшине на пир вперлись, – так тебе снова лазутчики мерещатся! Что лазутчице у гусей делать – тайные планы обеда выведывать?

– А мне чихать, лазутчица она или нет! Ее братец меня подстрелил, она мне башмаком в лоб дала, а их гусак, их гусак еще в Киеве… – дальше все слилось в нечленораздельный рев.

Катерина рванула завязку – плотно замотанный в рогожу гусь тючком упал на земляной пол. Катерина кубарем слетела с чурбака и метнулась во мрак, прячась за висящими гусями. Дверь распахнулась, хлынул золотистый солнечный свет, и на пороге нарисовалась черная тень.

– Попалась, моя дивчинка. Знал я, что ты на кухне не усидишь, когда-нибудь да вылезешь! – прошептал Охрим, и его шепот будто липкая черная смола растекся по гусятне. Казалось, даже ко всему безразличные гусаки зашевелились – вот качнулся один тючок, вот второй…

– Дурнем меня выставила – Охриму лазутчики мерещатся… Ничего, отсюда не удерешь, отсюда некуда!

Гуси закачались сильнее…

– Лучше сама выходи.

Ближайший гусе-тючок сильно качнулся и…

– Га! Га! – с задавленным жиром слабым гоготом понесся прямо на Охрима! И всем неподъемным весом врезался тому в голову!

– Га? Что? – Охрим пошатнулся, от удара его крутануло на месте… Прямо перед ним возник красный клюв, черный глаз… и разлетевшийся, словно на качелях, другой гусь въехал ему в физиономию.