Иакова Я возлюбил - Кэтрин Патерсон Страница 3

Я сидела и думала о том, как обрадуется папа, когда, придя с работы, унюхает свой любимый суп, а потому буквально обдавала сестру и бабушку добрыми чувствами, которых они не заслужили. Но тут Каролина сказала:

— Мне этим летом нечего делать, только упражняться, вот я и напишу книгу о своей жизни. Когда человек прославится, — объяснила она, словно мы слабоумные, — когда он станет знаменитым, такие сведения очень важны. Не запишу все сейчас, еще забуду.

Говорила она тем самым голосом, от которого меня подташнивало. Именно такой он бывал, когда она возвращалась воскресным вечером из города, с уроков, выслушав тысячи комплиментов своему дарованию.

Я попросила разрешения уйти. Меньше всего на свете мне хотелось слушать историю моей сестры, в которой я не играла почти никакой роли.

Если бы мой отец не отправился во Францию в 1918 и ему там не набило ногу немецкой шрапнелью, нас бы с Каролиной просто не было. А он отправился, и вернулся, и обнаружил, что его девушка вышла за другого. Тогда он нанялся на чужую лодку и работал так рьяно, как только позволяло медленно выздоравливающее тело, худо-бедно прокармливая себя и овдовевшую мать. Прошло лет десять, пока он смог купить лодку, чтобы промышлять крабами и устрицами, как настоящий рыбак с нашего острова.

Однажды осенью, когда он еще не совсем оправился, в нашу школу (три классных комнаты и гимнастический зал) пришла молодая учительница. Так я и не поняла, почему эта изящная девушка полюбила моего долговязого, краснолицего папу и вышла за него замуж.

Еще больше, чем жена, ему был нужен сын. Сыновья у нас на острове были знаком благосостояния. Но мама родила двух девочек, близнецов. Я была на несколько минут старше, и только в эти минуты, за всю мою жизнь, оказалась центром внимания. Память о них я нежно лелеяла. С той поры, как родилась сестра, все досталось ей.

Когда мама и бабушка рассказывали, как мы родились, речь в основном шла о том, что сестрица не дышала; о том, как акушерка шлепала ее, и молилась, и массировала крохотную грудку; о том, наконец, как раздался первый звук, «как будто котенок мяукнул».

— А я где была? — спросила я однажды. — Вы все возились с Каролиной, а я что делала?

Мамины глаза затуманились, и я поняла, что она не помнит.

— В корзинке, — ответила она. — Бабушка тебя обмыла, одела и положила спать.

— Да, бабушка?

— Не помню! — фыркнула она. — Давно это было.

Мне стало холодно, словно я опять родилась и про меня забыли.

Через десять дней после рождения, хотя ветер дул морозный, мама отвезла Каролину в Крисфилд, туда ходил паром. У папы не было денег на леченье, но мама решила твердо. Каролина родилась крохотная, хрупкая, и могла не выжить. Дедушка, мамин отец, был еще жив. Наверное, он и заплатил по счету, так я и не узнала. А вот точно знаю, что мама раз по восемь-десять на день отправлялась в больницу, чтобы самой кормить Каролину, потому что молоко любящей матери — лучше всех лекарств и врачей.

А что же я? «Кто за мной смотрел, когда тебя не было?» Снова рассказывали мне о более сильном близнеце, чистом, мытом, сытом и лежащем в корзине. Чистом и заброшенном.

И опять туманный взгляд, опять улыбка.

— Ты была с папой и бабушкой.

— Бабушка, а я хорошо себя вела?

— Не хуже прочих.

— А что я тогда делала?

— Откуда мне помнить? Давно это было.

Заметив, как я огорчаюсь, мама сказала:

— Ты вела себя очень хорошо. Совсем нас не беспокоила.

Она думала меня утешить, но только расстроила еще больше. Ну, неужели совсем? Может, они так любят Каролину, потому что беспокоились о ней месяцами?

Когда нам с Каролиной было два месяца, мама привезла ее обратно на остров. Я к тому времени разжирела на искусственном питании. Сестру мама кормила до года. На одной редкой фотографии мы сидим летом на крыльце, нам — года по полтора. Каролина — хрупкая и нежная, в золотых кудряшках — смеется и протягивает ручки к тому, кто снимал. Я маячу рядом толстой и темной тенью, скосившись на сестру, и сосу палец, так что лица почти не видно.

На следующую зиму у нас обеих был коклюш. Мама достаточно забеспокоилась, чтобы сразу нас разделить. Но все-таки в 2.00 пополудни капитан Билли отвез их с сестрой в больницу.

Так прошли мы через все детские болезни, кроме ветрянки. Она была тяжелая у обеих, но рябинки остались у меня, такая отметина у переносицы. В тринадцать лет она была заметней, чем теперь. Как-то папа сказал в шутку: «Ты у меня рябая», — и очень перепугался, когда я страшно заплакала.

Наверное, он привык обращаться со мной запанибрата, не как с сыном, но и не как с дочерью. Он рыбачил, все тут у нас рыбачили. Другими словами, в самом начале недели, еще до зари, он уже был в лодке. С ноября по март он ловил устриц, с конца апреля до осени — крабов. Мало на свете таких тяжких дел, как у тех, кто связан с водою. К тому же, отец прихрамывал. Ему был нужен сын, и я бы отдала что угодно, чтобы заменить сына, но тогда на острове женский и мужской труд заметно различались. Лодка — не место для барышни.

Когда мне исполнилось шесть лет, папа научил меня двигать ялик багром, чтобы ловить крабов у берега, в морской траве. Это хоть как-то утешало меня в том, что я не могу плавать с ним вместе на лодке. Я очень любила свой ялик, но все надеялась, что папа еще возьмет меня в помощники. Его лодку я любила просто без памяти и неотступно молилась, чтобы Бог превратил меня в мальчика. Называлась лодка «Порция», в честь шекспировской героини, которая очень нравилась маме, но папа приделал и ее имя. Маму звали Сьюзен; получалось «Порция Сью». Наверное, в нашей бухте ни у кого не было лодки, носившей имя храброй защитницы из шекспировской пьесы [1].

Папа был не такой образованный, как мама. Школу он бросил в двенадцать лет, пошел рыбачить. Я думаю, он полюбил бы книги, но возвращался слишком поздно, чтобы читать. Сядет в кресло, откинет голову, закроет глаза, но не спит. В детстве я считала, что он что-нибудь себе представляет. Может, так и было.

Дом наш был чуть ли не самым маленьким из сорока или пятидесяти местных домов. Довольно долго только у нас стояло пианино. Привезли его на пароме, когда умер мамин отец. Кажется, нам с Каролиной было четыре года. Сестра, по ее словам, помнила, как она встречала его у пристани и ехала домой на платформе с папой и еще четырьмя мужчинами; повозок и машин тогда на острове не было.

Кроме того, она говорила, что сразу стала подбирать музыку и сочинять песенки. Может, и так. Сколько я помню, она всегда могла себе аккомпанировать.