Веселые будни - Вера Новицкая Страница 34

— Правда, Мусинька, вчера вечером родился.

— А как его зовут?

— Да пока никак, ведь его еще не крестили, но назовут, вероятно, Сережей. Тетя очень любит это имя.

Наконец-то! Давно пора было! Но как я рада. Это ужасно-ужасно хорошо! Вот весело теперь будет! A все-таки жаль, что он мне племянником не может прийтись. Так бы хотелось, такой милый, круглый, весь в локонах, бегает за мной: «Тетя! Тетя!»

Понятно, я стала сейчас же упрашивать мамочку повести меня к тете Лидуше, но она ни за что не соглашалась. Говорит, что мальчуган еще слишком маленький, надо обождать несколько дней, теперь его беспокоить нельзя. A мне так хотелось, ведь я никогда в жизни не видела совсем-совсем маленького ребенка, видела только, как на улицах их мамки и няньки на руках носят. Да ведь это издали, и чужие.

Он, верно, милюсенький должен быть, особенно если на тетю Лидушу похож, ведь она такая хорошенькая. Да, но только тогда у него светлых локонов не будет, ведь тетя почти такая же черненькая, как мамочка. Но уж розовый наверняка будет, и глаза большие-большие. Интересно, как его тетя одела, мальчиком или девочкой? Потому что иногда ведь маленьких мальчиков и в платьицах водят. Нет, пусть оденет его в матросский костюм, это страшно мило должно быть, такой малюсенький мужчина.

Надо ему для первого знакомства что-нибудь подарить. Что? Куклу не дашь, ведь мальчик… Отлично! У меня махонький белый барашек есть, его и отнесу. Только бы скорей повели меня туда, так хочется посмотреть!

Опять я сто лет ничего не записывала, все не приходилось. На Страстной неделе мы всем домом говели [71] в одной церкви со Снежиными, но кроме как в церкви с ними не виделись — время ли по гостям ходить?

Люблю я, ужасно люблю Страстную неделю и все приготовления. Так торжественно, пахнет постным маслом, снятками [72], все в каком-то особенном настроении, даже говорят тихо, ровно, не спеша; все такие кроткие. Даже Дарья с Глашей почти не бранятся, да, правда, и некогда: Дарья печет, месит, и жарит, а Глаша моет, трет, выколачивает. Но и суетятся как-то тихонько, будто на цыпочках.

Папочка с мамочкой постятся, но нам с Володей это позволяют только наполовину и заставляют всякий день съедать по тарелке крепкого бульона. Я еще ела свое сено… то есть я хотела сказать, свой овес. Ну и гадость же! И как только бедные лошади могут этим всю жизнь питаться?

Зато мы с Володей отводим душу на икре, копченом сиге [73], пирожках с грибами и тому подобных вкусностях. Кстати о грибах, Володька-таки не утерпел и изобразил, как две барыни в посту на улице встречаются:

— Ah, bonjour! — Bonjour, chérie! — Est-ce que vous govez? — Oui, je gove. — Et qu’est-ce que vous mangez? — Des pirogues avec des gribéa [74].

Только насмешил меня в то время, когда я говела, a разве это хорошо? И то я так боялась, так боялась что-нибудь забыть на исповеди сказать. Уж я припоминала-припоминала, кажется, ничего не утаила, a то ведь это страшный-страшный грех.

Самая интересная суетня началась с четверга вечера: делали куличи, мазурки [75], и от всякого теста Дарья давала мне по кусочку, так что я сама смастерила и булочку, и мазурку. В пятницу красили яйца лаком семи цветов. У меня неважно выходит, но Володя так размалевал, просто чудо: и цветами, и разноцветными треугольниками, вот как мячики бывают. И такие веселенькие, пестренькие, просто игрушки!

В субботу приготовляли пасхальный стол. Как всегда, скатерть по краю украсили зелеными ветками — знаете, бабы продают такие, длинные-длинные, по три-четыре аршина [76] каждая! Очень красивые. Наставили много гиацинтиков, дивно хорошо вышло, a уж про то, какие вкусные вещи между всем этим разместили, и говорить нечего!

К заутрене нас ни за что не взяли, a уложили в десять часов спать и обещали разбудить, когда придут из церкви разговляться. Уж я сквозь сон слышу, что звонят, живо вскакиваю, набрасываю халатик, бегу!

— Христос Воскресе, Муся! — говорит мамочка.

И всякий год, когда я первый раз слышу эти два слова, у меня точно какие-то мурашки по спине пробегут, в горле что-то зажмется, точно плакать хочется, и я не могу сразу, совсем сразу ответить: «Воистину Воскресе»! A колокола гудят, весело, торжественно, радостно так. Ах, хорошо, хорошо!

На первый и на второй день приходили поздравители, христосовались, ели, пили, пили и ели. Мы, дети плюс Снежины, катали яйца, a в еде от поздравителей тоже не отставали. Наконец вчера мамочка повела меня к тете Лидуше.

Володька страшно смеялся, когда узнал, что я хочу будущему Сереже барашка отнести, мамочка тоже говорила, что он еще не поймет, но я все-таки игрушку в карман положила, да еще прихватила хорошенькое пестрое яичко. Что ж тут не понять? Держи в руках да смотри.

Приходим. Ну, конечно, нас целуют, обнимают. Тетя Лидуша радостная, сияющая, Леонид Георгиевич тоже.

— Хочешь, Муся, конечно, Сережу моего посмотреть? A он славный будет мальчуган. Вы как раз вовремя пришли, он теперь не спит — гуляет. Пойдем.

Входим. Смотрю направо, налево, — никто не гуляет, стоит только, нагнувшись над кроватью, широкая голубая спина, a посреди комнаты прелестная плетеная колясочка из белых палочек, a между ними голубое что-то просвечивает.

— Ну-ка, Александра, покажи барышне нашего кавалера, — говорит тетя.

Голубая спина отодвигается. Я подхожу. На кровати лежит и барахтается что-то маленькое, красное-красное. Неужели это и есть Сережа? Бедная, бедная тетя Лидуша! Ведь это ужасно, иметь такого сына!

Я нагибаюсь и начинаю его разглядывать. Он ни брюнет, ни блондин, потому что волос у него совсем нет, только на макушке какой-то рыжеватый клок торчит. Глаз — ни больших, ни маленьких, ни серых, ни черных, a только две узенькие полоски, и там что-то синевато-мутное просвечивает. Бровей и ресниц и в заводе нет. Зато рот — от уха до уха, и внутри ничего — пусто! А уши торчат, как ручки у котелка. Ноги и руки — все кверху, a пальцы и на ногах, и на руках растопырены, точно двадцать червяков в разные стороны торчат, и все это дрожит, трясется. А какой он красный!.. Целиком, с головы до пят такого цвета, как вареные помидоры.