Ловушка для волшебников - Диана Уинн Джонс Страница 5

Измученный Говард вернулся в кухню и обнаружил, что Громила неуклюже пытается задвинуть колени под стол, а Катастрофа наотрез отказывается от такого соседства.

— Не буду с ним ужинать! — верещала она. — Он в меня ножом кидался!

— А нечего было орать, — припечатал Громила.

Стол приподнялся у него на коленях, посуда поехала как с горки, Фифи подхватила тарелки и приборы. Похоже было, что Фифи замучилась не меньше Говарда.

Громила встревожено покосился на маму и загнул ноги под стул. Теперь ему пришлось есть в неудобной позе — почти что стоя на коленях.

— Кидался! Ножом! Честное слово! — настаивала Катастрофа. — И вообще, от него воняет! — Не дождавшись никакого отклика, она объявила: — Я на вас всех обиделась. Кроме Фифи.

— На меня-то за что? — возмутился Говард.

— За то, что ты боишься Громилы, — ответила Катастрофа.

Говард, к своему удивлению, виновато переглянулся с Громилой.

— А чего, я иногда сам себя боюсь, — признался тот, осторожно орудуя ножом и вилкой.

Он изо всех сил пытался вести себя прилично и культурно и поминутно вскидывал глазки на маму и Фифи, проверяя, довольны ли они его поведением. И жевать старался с закрытым ртом — Говарду даже померещилось, будто раз или два Громила едва не поперхнулся. Однако, несмотря ни на что, он умудрялся уминать за обе щеки. Говард в жизни не видел такой гигантской порции картошки на одной тарелке и чтобы картошка исчезала так быстро. Насытившись, Громила с удовлетворенным видом пересел на прежнее место, мешая остальным проходить, и принялся ковырять в зубах ножом.

— Не хотите пока посмотреть телевизор в гостиной? — предложила Фифи, в шестой раз споткнувшись о ножищи Громилы.

Но Громила помотал головой и остался на своем посту. Он сидел и сидел. Фифи убрала со стола и ушла к себе в мансарду, а он все сидел. Мама вымыла посуду, а он все сидел. Мама отправилась спать, а Громила продолжал сидеть в кухне. «Пожалуй, и я никуда отсюда не двинусь, на всякий случай», — решил Говард. Должен же кто-то присмотреть за Громилой! Говард притащил в кухню сумку с учебниками, в которой зияла прореха, оставленная ножом Громилы, и сел готовить уроки за кухонным столом. Но он не мог сосредоточиться. При Громиле у Говарда никак не получалось половину времени придумывать и рисовать космические корабли, а именно так он и привык делать уроки. Говард ощущал, как Громила пялится на него, и краем глаза улавливал, как посверкивает нож, тот самый, что разодрал Говарду сумку. Когда папа наконец-то вернулся в кухню с четырьмя готовыми страницами, Говард вздохнул с облегчением.

Громила вскочил — тоже с явным облегчением, — выхватил у папы машинописные страницы и вперился в них маленькими кругленькими глазками. «Надо же, читать умеет», — поразился Говард.

— Придется вам довольствоваться этим, — твердо сказал папа в ответ на вопросительный взгляд Громилы. — Тут не совсем то же, что я посылал Маунтджою, но как смог, так по памяти и восстановил.

— Не копия? — подозрительно спросил Громила.

— Совершенно точно не копия, — заверил его папа.

Громила кивнул, сложил страницы и упрятал за пазуху кожаной куртки.

— Снесу Арчеру. Счастливо.

С этими словами он протопал к двери, пригнулся, чтобы не стукнуться головой, и вышел вон.

Как только дверь захлопнулась, в кухню влетели мама с Катастрофой.

— Убрался? — выпалила Катастрофа.

А мама насела на папу:

— А теперь объясни, что это было.

— Ничего особенного, пустяки, — слишком уж туманно ответил папа. — Это Маунтджой так шутит.

Мама устремила на папу пристальный взгляд — прямо-таки буравила его глазами.

— Квентин, — сурово произнесла она. — Так не пойдет. Он говорил о каком-то Арчере, а вовсе не о Маунтджое. Изволь объяснить.

— Но мне нечего объяснять насчет Арчера, — сказал папа, уселся в Громилино кресло и потянулся. — Я знаю только Маунтджоя. Катастрофа, завари-ка мне чайку, — попросил он и поспешно добавил вдогонку Катастрофе, которая с готовностью ринулась к чайнику: — Залить кипятком два пакетика, и смотри мне, кроме молока, ничего в чашку не подмешивать! Чтоб никаких там горчицы и уксуса, а тем более перца!

— У, зараза, — буркнула Катастрофа.

Подмешивать всякое в чай — это она обожала.

— Что за жизнь! — воскликнул папа. — Чаю хочешь попить — и то изволь торговаться. Катастрофе наплевать, что я знаменитый писатель. Никакого почтения к родному отцу и его громкому имени! Ни тени уважения и послушания! Катастрофа, ты хотя бы понимаешь, какие это весомые слова: «Мой папа — писатель»? Как они звучат!

— «Унитаз» — это тоже весомо, — съязвила Катастрофа, наливая воду в чайник. — Мам, папа увиливает.

— Ничего подобного, я рассуждаю вслух, — живо возразил папа.

— Тогда хватит болтать, и объясни, ради всего святого, зачем Арчеру нужны от тебя две тысячи слов!

— Полагаю, Арчеру они и не нужны. Наверняка это шуточки Маунтджоя, — ответил папа.

Он сцепил руки над головой и задумчиво уставился на собственный живот — мягкий круглый холмик, выпирающий из-под свитера.

— Хотя если поразмыслить… — протянул папа. — Когда-то, лет восемь назад, Маунтджой упоминал какого-то «вышестоящего». Я и позабыл. Но вообще-то, насколько я понимаю, это была шутка. Маунтджой решил таким образом исцелить меня от творческого кризиса. Маунтджой ведь порядочный человек, он ни в чем подозрительном не замешан. Я с ним познакомился на гольфе незадолго до рождения Говарда — у меня тогда приключился мучительный творческий кризис, я ужасно страдал и всем рассказывал…

— Помню-помню, — кивнула мама. — Молочнику ты дожаловался до того, что он отказался возить нам молоко — лишь бы тебя не выслушивать.

— Но мне и правда было худо! — жалобно проговорил папа. — Вы, счастливцы, даже не ведаете, как это невыносимо, когда в голове нет ни одной мысли, а если она и есть, то на бумагу ее почему-то никак не перенесешь. А если и напишешь что-то, каждое слово кажется никчемным и тусклым и каждая фраза упирается в тупик. И тут ка-ак запаникуешь: не пишется — не заработаешь, а от таких мыслей еще хуже. К тому же подобное может тянуться годами, поэтому…

«Какое счастье, что я не собираюсь быть писателем, — думал тем временем Говард. — Изобретать космические корабли, похоже, куда легче».

Тут встряла Катастрофа:

— А я знаю, знаю! Это как когда в школе велят нарисовать древних бриттов, а я не в рисовальном настроении.

— Да, очень похоже, — согласился папа. — Можешь себе представить мое облегчение, когда Маунтджой позвонил мне, вызвал к себе в контору и заявил, будто придумал, как исцелить меня от простоя. Уверял, что знает способ помочь. И ведь не соврал. «Все, что от вас требуется, — сказал он тогда, — это раз в три месяца присылать мне две тысячи слов о чем угодно, на любую тему. Главное — чтобы вы сами их написали, не повторяясь и не перепевая старое, а сочиняли совершенно новое. Обещайте. А сдавать будете прямо мне на работу, в Городской совет». — «Но вдруг у меня и это не получится?» — возразил я. Маунтджой в ответ расхохотался и говорит: «В том-то весь и фокус! Вообразите, будто я в силах — через Городской совет — отключить вам свет, газ, воду и прочее за задолженности, и дело у вас сразу пойдет как по маслу. Да, и еще представьте, что у вас перестанут вывозить мусор. Если вы по-настоящему испугаетесь такой угрозы, запросто накатаете две тысячи слов». И Маунтджой как в воду глядел! Я до сих пор ему признателен. Ведь я тогда пошел прямиком домой и снова принялся писать как одержимый. В тот же месяц я написал «Настырную мантикору» и черновой вариант «Непреклонного» за считаные…