Тайна брата - Дэн Смит Страница 5

Когда я выхожу из спальни, на столе меня ждет подарок, завернутый в оберточную бумагу и перевязанный шпагатом. Мама с братом сидят довольные, но тут раздается стук в дверь. Мама идет открывать, возвращается на кухню с письмом в руках, и праздник заканчивается, и подарок забыт.

Мама сидит и не моргая смотрит на клочок бумаги, а потом уходит в спальню. Вскоре тишину разрывает первый крик.

Мама кричит. Не умолкая.

Этот звук невыносим. Будто маму режут заживо. Меня одолевает паралич.

Зато Стефан тут же бросается вверх. Он колотит в запертую дверь и зовет маму.

Крик затихает. Теперь из комнаты доносится грохот, треск, звон. Словно мир рассыпается на куски. Меня трясет от страха, я не знаю, что делать.

Стефан отскакивает от двери. Глаза распахнуты, его тоже одолевает ужас. Карабкаюсь к нему, и мы смотрим друг на друга, но не успеваем собраться с мыслями, как шум умолкает и в комнате воцаряется тишина.

— Мама? — зовет Стефан.

Она не отвечает. Брат собирается с духом и отходит еще на шаг.

Плечо врезается в дерево. От удара косяк трещит и шатается. Брат отходит назад, снова разбегается и вышибает замок. Летят щепки.

Распахнувшаяся дверь гулко бьет о стену.

Внутри царит хаос. Мама перевернула столик и разбила зеркало на комоде. Дверца шкафа болтается на одной петле, а у опрокинутого стула не хватает ножки.

Мама с ошалевшими глазами сидит на краю кровати и держится за голову. Волосы у нее растрепались, как у полоумной старухи. Она будто не видит Стефана и не замечает, как он сел рядом и обнимает ее.

— Помоги уложить ее, — просит Стефан, но я не могу пошевелиться. Брат сам откидывает одеяло и укладывает маму.

— Мы остались одни.

Сидим внизу. Стефан говорит тихо и смотрит вдаль.

Подбираю письмо. Одинокий листок бумаги, и папино имя на нем. Оскар Фридман. Там написано что-то еще, но перед глазами стоит папа, как он надевает красивую форму, встает в строй и уходит в Россию, чтобы воевать за фюрера и чтобы никогда не вернуться.

— Как же мы теперь будем?

Стефан зажмуривается. Открыв глаза, прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня, качая головой.

— Надо позаботиться о маме. — Голос у него сдавленный, будто слова с трудом лезут из горла. — Надо быть сильными.

И брат обнимает меня.

Это так непривычно и так хорошо. Мы стоим посреди кухни, я прижимаюсь щекой к груди брата, и хочется удержать слезы, но они текут и текут, прямо как у Йохана, и я чувствую себя жалким, но не могу остановиться. Прячу лицо в клетчатой рубашке — той самой, которую мама просила брата не надевать, мол, слишком цветастая, будут от нее неприятности.

— А вдруг ошибка, — говорю я, цепляясь за последний лучик надежды. — Вдруг они ошиблись. Вдруг это был другой человек.

Стефан не отвечает.

— Это нечестно. Война должна уже закончиться, — всхлипываю я. — Они должны сдаваться, когда мы идем.

— Так нам говорят. Чтобы мы верили, будто все будет хорошо, — отвечает Стефан.

— Я думал… — Сглотнув комок, пытаюсь разобраться, о чем же я думал. В голове сплошная каша. Такое чувство, будто из меня вырвали кусок, и я к этому совершенно не готов. — Я думал… что надо гордиться папой, если… если…

— Если с ним что-то случится? — Стефан, отодвинувшись, смотрит на меня, и лицо его темнеет от злости.

Долгий миг я жду продолжения, но брат закусывает губу, вытирает глаза и снова обнимает меня. А я рыдаю у него на груди.

От этого движения куртка Стефана распахивается, и моим глазам предстает белый цветок, вышитый на внутреннем кармане. Он маленький, не больше ногтя, и корявый, будто брат сам его делал.

Сперва я даже не замечаю цветка, но, поскольку упираюсь в него носом, взгляд сам цепляется за него.

— Это что? — где?

— Цветок.

Стефан, резко запахнув куртку, смотрит на меня.

— Ничего. Ты ничего не видел.

— В смысле? Я не…

— Забудь. — Лицо брата смягчается. Прикрыв глаза, он с тяжким вздохом произносит: — Ну в самом деле, ничего. Обычный цветок.

Стефан вытягивает у меня из пальцев похоронку, будто она живая. Складывает бумагу и прячет во внутренний карман. Снова передо мной мелькает цветок.

— Надо рассказать бабуле с дедом, — говорит брат. — Съезжу к ним на велике, вернусь скоро.

Он идет обуваться.

— Я с тобой.

— Нет, это же соседний город, лучше я один. Так будет быстрее.

Мой взгляд медленно поднимается по лестнице к двери в мамину спальню. Перевожу глаза на брата.

— Не хочу оставаться здесь.

— Я быстро, честное слово.

— Но…

— Все будет в порядке. — Стефан снова меня обнимает. — Помни, ты сильный. Ты крепкий. Ты Фридман. Я вернусь, как только смогу.

Брат выскальзывает на улицу, и входная дверь закрывается у него за спиной.

На секунду замираю, ошеломленный тем, как стремительно все произошло, а потом, встряхнувшись, бегу к окну.

Стефан отвязывает велосипед от забора, где мы всегда их ставим. Перекинув ногу через колесо, он оборачивается, кивает мне, машет на прощанье и уезжает по тротуару.

В доме стоит мертвая тишина. Странным образом естественный шум лишь подчеркивает ее. Шелест воздуха в ушах. Стук сердца — как грохот барабанов на плацу. Кухонные ходики — словно часовая бомба. Каждый тик-так отдается у меня в голове.

Стоя у окна, смотрю на машины и людей. Вот проехала лошадь с телегой, груженной бочками и ящиками. Одиночество наваливается, как никогда прежде. Там, на улице, кипит обычная жизнь. Ральф с Мартином заняты привычными делами, они знать не знают, как все обернулось с папой. Тут в голову приходит мысль, что в гостиной стоит фотография отца, и я иду туда.

Мы редко пользуемся гостиной, разве что в доме собирается большая компания, поэтому в комнате стоит затхлый воздух. Мама наводит там чистоту, но мебель изъедена временем, а диванные подушки изрядно пропылились. Если стукнуть по ним в ясный день, когда в окна льет солнце, в луче играет настоящий вихрь.

Только не сегодня. Окна для светомаскировки задернуты плотными шторами, свет попадает внутрь только через открытую дверь.

Шагов почти не слышно благодаря потертому ковру. Добравшись до серванта у дальней стены, замираю перед фотокарточкой, прислоненной к вазе.

Снимок не больше пачки сигарет. Папа крупным планом стоит в кителе. Он смотрит налево, и на губах играет еле уловимый намек на улыбку, будто его распирает смех, а он изо всех сил сдерживается.