Лелик и горячие доски - Юлия Луговская Страница 5

Итак, пока все шло по плану. Хрустящая пятисотка лежала у меня в кошельке, записка от «родителей» – в дневнике, а талон на кастинг – в кармане. Я долго ворочался, представляя, как буду сниматься в кино, и не помню, как заснул.

– Воронин и Сидорин, собирайте вещи – и к директору! – Елена Николаевна с порога набросилась на нас.

– А че мы такого сделали? – Лешка, когда волнуется, всегда становится наглым.

– Это вы директору расскажете, – «че»! У рок вчера сорвали, из школы сбежали. Нет, друзья мои, за свои поступки надо нести ответственность по всей строгости. Быстро встали и покинули класс! Не заставляйте нас ждать! – Елена Николаевна начала заводиться. А когда она заводилась, не то что спорить, слова вставить было невозможно. Но Лешка все-таки успел выпалить:

– У нас уважительная причина!

– Какая, Сидорин, может быть уважительная причина твоего злостного хулиганства? Только справка от психиатра! – Елена Николаевна была довольна своей шутке и победоносно обвела глазами класс. Несколько человек льстиво заржали.

Леха встал, подошел к русичке и молча вручил ей записку. Сердце у меня в груди застучало с таким бешенством, будто я только что пробежал на время стометровку. Я посмотрел на Машу. Она, белая, как мел, кусая губу, неотрывно смотрела на сложенный пополам листок в руках у училки. Русичка, как в замедленной съемке, развернула листок и уставилась в текст. Она читала его не менее минуты, хотя записка была на редкость краткая:

– Ладно, Сидорин, поговорим позже. Воронин, а у тебя тоже семейные обстоятельства?

– Я у зубного был, – с готовностью выпалил я и вручил Елене Николаевне Машину записку. Пробежав глазами по тексту, русичка проворчала себе под нос:

– Безобразие… Не класс, а бардак какой-то… И родители их покрывают. Что из вас вырастит… – она открыла журнал и стала пальцем водить по фамилиям в поисках жертвы.

Кажется, пронесло. Я посмотрел на Машу. Вид у нее был, как будто она приняла яд и ждет не дождется смерти. Я толкнул в бок Лешку и кивнул в сторону Маши. Лешка нарисовал смешную рожицу на клочке бумаги и бросил записку Маше. Она глянула в записку, но не улыбнулась и не посмотрела в нашу сторону. Ох уж эти впечатлительные женщины!

Прозвенел звонок, но русичка, как обычно, делала вид, что его не слышит. Она всегда пыталась «зажать» перемену, когда у нас был сдвоенный русский.

– Елена Николаевна, звонок был. – Димка Кочанов стоял у доски и больше всех был заинтересован в перемене.

– Что, Кочанов, устал? Мозг перегрелся? Мышцы ты накачал, Кочанов, – Елена Николаевна обрадовалась новому каламбуру и самодовольно захихикала, – а мозги подкачать забыл. Садись, три!

– Ну почему три… Я же предложение разобрал, и ошибка только одна… – заныл Димка.

– Так, «три», я сказала! А будешь спорить – «два» поставлю. Да тебе за одно «жи – ши» через «ы» надо кол на лбу выгравировать или, как у вас модно, вытатуировать. Идите, гуляйте, а то, бедняжки, перетрудитесь!

Во время перемены русичка обычно выгоняла всех из класса, вытягивала ноги, закрывала глаза и так сидела минут пять. Беспокоить ее в это время было смерти подобно. Однажды Юрик Батаков, довольно тихий троечник, нечаянно ввалился в класс во время этой медитации. Елена Николаевна подскочила как ошпаренная, вылетела в коридор и в бешенстве стала орать: «Вы из меня все соки высосали, хулиганы!», а потом, на уроке устроила Юрику допрос с пристрастием, результатом которого стала жирная двойка такого огромного размера, что залезла и на мою клеточку в журнале, из-за чего у меня потом были неприятности: наша классная Ирина Васильевна никак не могла разобраться, чья эта двойка – моя или Юркина.

В общем, на перемене русичку лучше было не трогать.

То, что осталось от перемены, мы посвятили завтраку – надо было немедленно восстановить потерянные во время нервного напряжения силы. Взгромоздившись на подоконник в своем любимом закутке в коридоре, мы развернули бутерброды. Несмотря на мои и Лешкины приглашения, Маша к нам присоединяться не стала. Она прошла мимо, даже не глянув в нашу сторону.

– Чей-то она? – Лешка проводил Машку задумчивым взглядом.

– Жалеет, небось, что записки нам написала. Она же у нас принципиальная, забыл?

Лешка мне не ответил, а через секунду я полностью забыл про Машкины обиды. Из нашего закутка через стекло от лично просматривался коридор и двери кабинета русского и литературы. Стекло немного отсвечивало, поэтому нас из коридора в дневное время видно не было. В коридоре было пусто, все убежали в буфет. Дверь кабинета немного приоткрылась, и в образовавшемся проеме показалась голова Валерки Кирюка. Она высунулась на его длинной змеиной шее, покрутилась наподобие перископа, а потом в коридор выползли и остатки Кирюка – тощее сутулое тело с лапшевидными руками, свисающими ниже колен. Кирюк быстро огляделся, тихо прикрыл за собой дверь и побежал по лестнице вниз.

– Как думаешь, что он там делал?

– Либо выпрашивал пятерку, либо просто так подхалимничал, – предположил Лешка.

Я не успел ответить, как дверь кабинета резко распахнулась и в коридор выбежала чем-то взволнованная Елена Николаевна. О том, что она слегка не в себе, мы догадались по тому, что попасть ключом в замочную скважину ей удалось только с четвертой попытки. Заперев дверь, русичка смешно засеменила вниз по лестнице, звонко стуча каблуками по ступеням.

Лешка присвистнул: ничего хорошего эта внезапная эвакуация не предвещала:

– Ой, чует мое сердце, что-то сейчас будет…

Прозвенел звонок, и ребята потянулись к кабинету русского языка. Но, вопреки обыкновению, дверь была заперта и русичка опаздывала. У же прошло минут семь от урока, уже из соседнего кабинета два раза высовывался бородатый физик и призывал к тишине, уже на доело ждать, как на лестнице раздался гулкий мелкий стук каблуков и распаренная Елена Николаевна появилась в проеме дверей коридора.

– Так! – она всегда начинала ругаться словом «так». – Все садятся и начинают читать девятый параграф. Чтобы знали наизусть! Приду – проверю.

Она открыла кабинет и, когда мы с Лешкой хотели войти, загородила широкой грудью проход:

– А вы, голуби мои сизокрылые, долетались. К директору!

Мы с Лешкой одновременно почувствовали, что сейчас нам будет. Причем будет такое, что мало не покажется.

– А портфели положить можно? – Ох, лучше бы Лешка молчал!

– Портфели вам больше не понадобятся! – это прозвучало торжественно и с такой угрозой, будто нас с Лешкой прямо из школы отправляют в детскую колонию и что машина с решетками на окнах ждет нас у входа.

Напоследок оглядев класс, я мысленно попрощался с ребятами. Среди с интересом обращенных в нашу сторону взглядов я увидел только две пары глаз. Первые, широко раскрытые, с неподдельной тревогой и горечью, не мигая, смотрели на меня. Вторые – прищуренные, с холодной надменностью и ехидством наблюдали за происходящим. Первые принадлежали Маше Галицкой, вторые – Валерке Кирюку. Я понял: мы разоблачены.