Джефферсон - Жан-Клод Мурлева Страница 7

Спас их звонок мобильника. Он раздался, когда Кароль, сморкаясь, возвращалась в прихожую. Она знаком извинилась перед ними и пошла к телефону. Несмотря на расстояние, им было слышно, как она кого-то благодарит, заверяет, что с ней все в порядке, что не надо за нее беспокоиться. По-видимому, звонила какая-то подружка.

– Ладно, прощаюсь, – сказала она наконец, – ко мне тут пришли… две молодые журналистки, из «Рупора».

То ли, обозначив так посетителей, она в каком-то смысле узаконила их статус, то ли что – во всяком случае, когда Кароль вернулась, об удостоверениях речь больше не заходила. Она успела про них забыть.

– Садитесь, – пригласила она, указывая на диван в цветочек. – Не обращайте внимания на беспорядок.

Как правило, так говорят маньяки-аккуратисты. У Кароль царили чистота и порядок, и Джефферсон оценил это по достоинству. Усаживаясь рядышком, посетители столкнулись с проблемой: как сидеть, когда на тебе платье или юбка? Ногу на ногу? Ноги вместе? В итоге оба плотно сдвинули коленки и пристроили на них блокноты.

– Ну хорошо, – начал Жильбер. – Расскажите, пожалуйста, о вашем дяде.

– О, дядя Эдгар… он был…

Она искала и не находила слов. Конечно, должно было пройти больше времени, чтобы свыкнуться с его смертью и говорить о нем. От трагедии бедную девушку отделяли всего несколько часов и бессонная, без сомнения, ночь.

– Он был… спокойный. Надежный. Он содержал эту… кх-хах! кху!.. парикмахерскую вот уже больше сорока лет, представляете. Он говаривал, что у него здесь «сильная фиксация» и что для парикмахера это важно. Любил играть словами, получалось не всегда складно, но ему казалось смешно. Бывало, хохотнет в свой двойной подбородок, а мы… кха-хах! кха-кху!.. а мы смеемся, на него глядя. Как-то раз один клиент…

Чем дальше, тем доверчивее она становилась, и чем дальше, тем сильнее хотелось Джефферсону снять парик и во всем ей признаться. Ему не по душе было обманывать вообще, а обманывать Кароль – особенно. Жильбер – тот подобной щепетильностью не страдал. Он подбадривал рассказчицу сочувственными «а… да-да…» и знай строчил в своем блокноте. Джефферсон, сидевший с ним бок о бок, видел, что на самом деле он ничего не записывает, а калякает случайно выхваченные слова без складу и ладу: «машина, приходили, много» или даже вообще бессмысленные подобия слов: «гроолнтаи… стонадртиаж…»

У Кароль опять зазвонил мобильник. Она взглянула на экран и встала.

– Простите. Это моя тетя.

На этот раз она ушла в кухню, но две псевдожурналистки и оттуда слышали ее севший, хриплый голос:

– Да, тетечка, я ничего… нет, не спала… ты, я думаю, тоже… кх-хах! кху!.. нет, тетечка, больше ничего не знаю… да нет, что толку… да, тетечка… я знаю… знаю… кх-хах! Кх… кх-кху!.. да, я тоже…

Джефферсон и раньше замечал, что в горе многие способны подолгу сдерживать слезы, но, когда начинают с кем-то говорить, плотину прорывает. И чем сильнее они любят того, с кем говорят, тем неудержимее слезы. Так что, подумал он, Кароль, видимо, очень любит свою тетю. От сопереживания он сам готов был разрыдаться, всхлипнул было, но Жильбер дал ему хорошего тычка, напомнив о его роли: журналистки не плачут перед теми, кого интервьюируют.

Когда Кароль вернулась в гостиную, вид у нее был еще хуже прежнего. Она села, проглотила какую-то таблетку, запила водой.

– Это была моя тетя.

Они немного помолчали, потом Жильбер, как истый профессионал, вернулся к интервью:

– Все, что вы нам рассказали, мадемуазель, наводит на мысль, что у вашего дяди было мало недоброжелателей, и возникает вопрос…

– Мало недоброжелателей? Да у него ни одного не было. Нет, я думаю, что у этого ежа просто случился приступ… кха-кх! кха-хах-кхух!.. приступ мании убийства. Вы простите, мадемуазель, – обратилась она к Джефферсону, – я знаю, что нельзя делать обобщений. Я и не делаю. Но ведь… кха-кх! хах!.. всем сразу вспоминается тот еж, ну, маньяк, который убил восьмерых…

– А, да, Алекс Врахил, – сказал Жильбер. – Минуточку, но это же было больше ста лет назад, и он был сумасшедший!

– Да, конечно, конечно. Но как иначе это можно объяснить? Я ничего не понимаю. К нам в парикмахерскую ходили многие ежи, и я к ним ко всем хорошо относилась, но этот – ну, тот, кого обвиняют в убийстве, этот господин Джефферсон, так вот он… даже сказать не решаюсь…

– И все же?.. – подтолкнул Жильбер.

– Я должна признаться… он мне нравился… как-то особенно.

Жильбер украдкой покосился на «коллегу-журналистку» с едва заметной усмешкой. Кароль уронила голову на руки и залилась слезами. Джефферсон окончательно перестал понимать, на каком он свете. Прямо классическая трагедия: герой (Джефферсон) ложно обвинен в убийстве того (Эдгара), кто приходится дядей его любимой (Кароль), а на следующий день, переодевшись девушкой, узнаёт, что она к нему неравнодушна. Вот и поди тут разберись! Есть от чего одновременно воспарить на седьмое небо и пасть духом. Короче говоря, одно было ясно: ситуация тупиковая, так что он только и мог, что склониться пониже над своим блокнотом.

Жильбер – тот и не думал падать духом.

– А скажите, мадемуазель… я понимаю ваше горе и ваш гнев, но давайте представим, что этот молодой еж, на которого пока распространяется презумпция невиновности, в результате расследования окажется действительно невиновен, – что вы тогда…

И тут все пошло прахом. Кароль так шмыгнула носом, что ничье сердце не выдержало бы, и Жильбер наклонился, чтобы достать ей бумажный платочек из коробки, стоящей на журнальном столике. Потянувшись за платочком, он опрокинул стакан с водой, и у него вырвалось однозначно мужское «блин!». Кароль подняла голову, изумленная неожиданно низким голосом. Жильбер поскорее сел прямо, и от резкого движения его парик крутанулся. Челка съехала набок, а кудрявые локоны завесили лицо. У Кароль глаза и рот стали круглыми:

– Что это зна…

Тут Джефферсон решил, что с него хватит. Он больше так не мог. Он медленно поднял руку и снял парик, освободив тем самым свой хохолок, который тут же встал дыбом.

Кароль вскочила и закричала, словно увидела привидение:

– Не-е-ет! Господин Джефферсон! Не-е-ет!

– Прошу вас, – взмолился он, – пожалуйста, не пугайтесь. Я… я не опасен.

Едва дыша, побелев как полотно, она примеривалась, куда бежать, если он на нее бросится.

– Клянусь вам, я не убивал вашего дядю, я сейчас все объясню, – уговаривал Джефферсон, и, глядя на него, трудно было представить, что он способен убивать, – разве что время.

В конце концов она все-таки села, обессиленная болезнью и потрясением. Они тоже уселись обратно. Жильбер протянул ей бумажный платочек, с которого все и началось, Джефферсон сходил на кухню за губкой, чтобы вытереть стол, и принес стакан свежей воды:

Конец ознакомительного фрагмента