Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию - Анна Винер Страница 11

Место для молодых и денежных футурологов было странное. И центром их удовольствия, видимо за неимением ярких культурных учреждений, сделались простые физические радости: возвышенное искали в горном беге и однодневных походах, комфортных кемпингах в Марине и аренде шале в Тахо[9]. На работу сотрудники одевались, будто отправлялись в альпийскую экспедицию: высокопрочные пуховики и всепогодные ветровки, рюкзаки с декоративными карабинами. Казалось, они готовятся собирать валежник и ставить палатку, а не заниматься продажами или создавать запросы на изменение программного кода продукта в кондиционируемых офисах открытой планировки. По их одежде казалось, что выходные у этих людей не заканчиваются никогда.

Наиболее активно у этих приезжих культивировался lifestyle – стиль жизни как таковой. Со своим новым домом они общались, проставляя ему рейтинги. Краудсорсинговые приложения позволяли оценивать все: дяньсинь[10], игровые площадки, туристские тропы. Футурологи оправлялись поесть и подтверждали, что на вкус еда именно такая, как обещали другие рецензенты, выкладывали бессмысленные снимки тарелок с закусками и дотошно фотографировали ресторанные интерьеры. Они охотились за аутентичностью, не понимая, что сейчас самые аутентичные в городе они сами.

Пассивно-агрессивная, прогрессивная, попустительская политика городских властей адаптации самозваные представители высоких технологий не способствовала, но они тоже были не лыком шиты. Раз в три месяца очередной новоприбывший инженер или начинающий предприниматель разражался в некоммерческой блог-платформе гневной тирадой. Предлагал выдворять бедных за то, что те цепляются за регулирование арендной платы, желал повысить цены на квартиры или разогнать палаточные городки вдоль автострады, чтобы не портили вид. Мечтал монетизировать бездомных, превратив их в точки доступа публичного вайфая. Сурово критиковал слабые местные спортивные команды, обилие велосипедистов, туман. Погоду один двадцатитрехлетний основатель краудфандинговой платформы назвал «женщиной в постоянном предменструальном синдроме». Случайный женоненавистнический выпад был творческой погодной метафорой, но посланники цифрового мира и реальных женщин, кажется, не любили: ныли, что в Сан-Франциско женщины не высшей пробы, ныли, что их тут слишком мало.

Как и большинство крупных серьезных старых корпораций аппаратного обеспечения, главные выскочки эпохи Интернета осели на пригородном полуострове в тридцати милях к югу. В их кампусах имелись кондитерские и спортзалы со скалодромами, мастерские по ремонту велосипедов и кабинеты врачей, гурманские рестораны и парикмахерские, кабинеты диетологов и детские сады. Обосновались они прочно. В кампусы ходил общественный транспорт, но в общественном транспорте не было вайфая. Каждый будний день по жилым районам города колесили частные автобусы, останавливались на остановках общественного транспорта и забирали пассажиров.

На скрываемые под куртками поясные шлевки пассажиры цепляли корпоративные идентификационные значки, словно опасающиеся потеряться в торговом центре дети. На остановках они стояли с термокружками кофе в руках, рюкзаками и мешками грязного белья за спиной. Усталые, покорные, робкие, в основном уткнувшиеся в свои телефоны.

Пересаженные на новую почву стартап-компании жаловались на транспортную инфраструктуру – устаревшую, неэффективную, в полночь почти полностью замиравшую, – которая проигрывала автобусам, развозящим среднеоплачиваемый технический персонал. На смену убогим трамваям и ненадежному парку такси один за другим приходили транспортные приложения. Крупнейшим был стартап карпулинга по требованию – компания, которая любой ценой, включая прибыль, стремилась к доминированию.

Главный соперник карпулингового стартапа отличался не коммерческой моделью, а более привлекательным имиджем. Более привлекательный конкурент потребовал от частных извозчиков на личных авто привязать к радиаторным решеткам большие розовые усы из искусственного меха, а пассажиров приветствовать, соударяясь кулаками. Невероятно, но это сработало. Компания свой контингент знала. В кварталах, где название каждого второго магазина – каламбур, жители вкусом не отличаются.

Все представления о том, какими должны быть города, я утратила. Бары и кафе открывались поздно и закрывались рано, дорожный трафик, казалось, деградировал куда-то в прошлое. Город сочетал несочетаемое. Студия йоги с оплатой «сколько дадите» делила скрипучую лестницу со штаб-квартирой платформы шифрованной связи. Над торгующим поштучно сигаретами магазинчиком располагался офис анархистских хакеров. Старые офисные здания, величественные и запущенные, с мраморными полами и облупившейся краской, приютили ортодонтов и букинистов, а еще компании из четырех человек, пытавшиеся геймифицировать управление людскими ресурсами или коммерциализировать медитацию. В Парке Долорес дата-аналитики курили травку с вертящими обруч и кайфующими подростками из пригородов. Перед культовой классикой семидесятых независимые кинотеатры крутили рекламу сетевых устройств и софта для корпоративных клиентов. Даже вешалки в химчистке указывали на переходный период города: рядом с накрахмаленными полицейскими мундирами и обшитыми пластиком неоновыми синтетическими мехами висели сшитые на заказ костюмы и стойкие к машинной стирке пуловеры.

В тени роскошных жилищных комплексов раскинулись таборы бездомных. Люди спали, мочились и ширялись на вокзалах, лежали под рекламными плакатами одежды из масс-маркета и офисных приложений, а волны туристов усердно отводили глаза. Как-то утром меня разбудил крик на углу квартала: благим матом вопила волочащая ногу женщина в одной рваной футболке с логотипом транснациональной корпорации электронного ширпотреба.

Для меня это сосредоточение общественной боли было новым и обескураживающим. Мне никогда не доводилось видеть столь постыдного контраста вопиющего страдания и идеализма богачей. Это неравенство широко освещалось в СМИ, но я его недооценивала. Жительница Нью-Йорка, я думала, что к нему готова. Думала, что все это знаю. Я чувствовала себя пристыженной и наивной – и постоянно виноватой.

Я переехала в квартиру в Кастро, где моими соседями стали мужчина и женщина, оба моложе тридцати и тоже технари. Женщина работала во всеми ненавидимой социальной сети менеджером среднего звена по продукту. Мужчина был дата-саентистом в переживающем трудные времена гелиоэнергетическом стартапе. Оба бегуны на выносливость и велосипедисты-стайеры. Жира у них не было – как и предметов искусства в квартире. Холодильник украшала впечатляющая коллекция забавных магнитов, расположенных в идеальном порядке.

Наша квартира была гигантской, двухуровневой, с двумя гостиными и видом на залив. Оба соседа утверждали, что хотят жить отдельно, но никак не могут отказаться от регулирования арендной платы. Домохозяйствам с совокупным доходом свыше четырехсот тысяч – не считая акций менеджера по продукту – регулирование арендной платы явно не полагалось, но мы им пользовались. Когда я подписала договор субаренды в обмен на ключи, новые соседи по квартире поздравили меня с удачей.

Куда лучше я ладила с менеджером по продукту, хотя мы были из разных сфер: я обитала в мире стартапов, краю вечной молодости, а она, как всякий корпоративный босс, была взрослая, исполняющая свою роль, выторговывающая свое место. С детства играла на скрипке и, как чеховская героиня, собирала старинные книги в кожаном переплете. Я, со стопками пестрых современных книг в мягкой обложке и слабостью к истеричному инди-року, рядом с ней чувствовала себя дикаркой. Она казалась мне забавной, и, быть может, немного жалкой. Она меня восхищала, но оставалась чужой. Говорили мы в основном о физкультуре.