Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации - Владимир Жельвис Страница 14

В русском языке создавать подобные сочетания затруднительно, просто из-за особенностей русского словосложения. Тем не менее, возможно сказать что-нибудь вроде «совсем, блядь, голый», «я тебя, на хрен, убью». Можно представить себе и сэндвич типа «невозблядьможно». Но ближе к английской модели у С. Довлатова:

Я художник, понял? Художник! Я жену Хрущёва фотографировал! Самого Жискара, блядь, д’Эстена!

Или из книги В. Буя «Русская заветная идиоматика»:

А внучек занимается по шахматно-музыкальной линии во Дворце пионеров, что на Ленинских, мать их, горах.

Пример из фарерского языка: «Koma lort furi», где «koma furi» – составное слово «попадать», а lort – винительный падеж от «говно». То есть получается что-то вроде «попаговнодать».

Появление в высказывании «слова-сэндвича» немедленно включает эмоциональный механизм создания карнавальной атмосферы, обязательного атрибута инвективного употребления.

В приведённых примерах показательна утрата первоначального значения грубых слов. Однако значение исчезло, а грубость осталась, что и делает высказывание сниженным, непристойным.

Следующий пример слишком ярок, убедителен и вдобавок комичен, чтобы его можно было опустить, при всей его предельной нецензурности. Это рассказ американского моряка о времени, проведённом на берегу:

I had a fucking good time. First I went to a fucking bar where I had a few fucking drinks, but it was filled with de-fucking degenerates. So I went down the fucking street to another fucking bar and there I met this incredibly fucking good-looking broad and after awhile we went to a fucking hotel where we rented a fucking room and had sex.

В очень приблизительном переводе:

Провёл время я шикарно – ёб твою мать! Сперва пошёл в какой-то ёбаный бар, выпил там пару ёбаных стаканов, но там было полно каких-то полуёбаных кретинов, так что я пошёл дальше по той же самой ёбаной улице, нашёл другой ёбаный бар и в том баре встретил жутко симпатичную ёбаную блядь. И чуть погодя мы с ней пошли в какой-то ёбаный отель, сняли там ёбаную комнату и в той комнате занялись сексом.

Как видим, слово «fucking» совершенно не осознаётся говорящим в его подлинном значении – собственно, как и «ёбаный» в русском переводе. Иначе моряку не потребовалось бы выражаться так элегантно «занялись сексом», когда речь зашла уже о непосредственно половой близости.

Несколько иной пример – когда грубое слово просто заменяет нейтральное и эмоционально отличается от него исключительно наличием табу-семы, ради которой и совершается замена. В русском языке это что-нибудь вроде: «Чтобы я из-за такого говна расстраивался? Да ни за что!» Немцы употребили бы для такого случая «Furz» – непристойный звук.

Взгляните в этой связи анекдотический рассказик, который, впрочем, вполне мог бы состояться на самом деле.

Представь: стоит там какая-то хуёвина, подошёл к ней какой-то хуй, крутанул какую-то хуенцию, а она «хуяк! хуяк!» и на хуй отсюдова улетела.

Можно согласиться, что, несмотря на шестикратное повторение одного и того же непристойного корня в коротком предложении, сказанное, в общем-то, понятно.

Показательно, что табу-семы в составе просто добавляемых вульгаризмов могут приобретать в речи настолько естественный вид, что эмоционально нагруженным оказывается как раз неиспользование соответствующих сем. Так, если сержант в британской армии крикнет своим солдатам: «Get your fucking rifles!» (Приблизительно: «В ружьё, ёб вашу мать!»), его призыв будет воспринят как нечто само собой разумеющееся. Но если тот же самый приказ последует без вульгаризма «fucking» (То есть просто «Get your rifles!» – «В ружьё!»), немедленной реакцией будет ощущение опасности и необычности ситуации.

В ряде случаев табу-сема может присутствовать в слове, за которым в другой культуре трудно заподозрить непристойность, вульгарность или грубость. Французские глаголы «foutre» и «ficher» означают всего-навсего «делать», иногда «давать», но «foutre» в словаре даже сопровождается пометой «вульг.» У «ficher» репутация тоже не намного лучше. Эти слова настолько грубы, что переводить их, например, на русский или английский языки приходится с добавлением вульгаризмов. «Qu’est-ce que tu fois?» Можно перевести: «What the hell are you doing?», а на русский, вероятно: «Что ты, блядь («ёбаный-в-рот»), делаешь?» Точно так же: «Mon frangin ne fout rien en classe» = «My brother doesn’t do a damn thing in class» = «Мой братан ни хуя в школе не делает».

Но если тот же «хуй» или французские «foutre» и «ficher» всё-таки имеют, кроме табу-семы, и вполне определённые другие смыслы, есть слова, у которых кроме табу-семы вообще больше ничего нет. То есть они даже больше опустошены, чем «хуй» в вышеприводимом «Он ни хуя не делает». Пример: сравните «Куда девалась эта книга?» и «Куда девалась эта блядская книга?» Слово «блядский» решительно не имеет смысла ни в этом, ни в любом другом высказывании. Здесь важна исключительно его связь с вульгарным «блядь», что и даёт ему право «работать» в качестве табу-семы. «Блядская книга» – это та же книга, но с дополнительным значением резко отрицательного к ней отношения, много хуже, чем какая-нибудь там «ненавистная книга».

Вероятно, можно было бы попытаться составить этакий национальный инвективный список, расположив соответствующие слова по их накалённости от «нуля» до «ста градусов». Задача была бы трудная, а отчасти даже не вполне выполнимая, потому что разные слои общества пользуются инвективами по-разному. Для кого-то это слово кажется очень резким, отчего оно если употребляется, то очень редко, в крайних случаях, а для кого-то, наоборот, то же самое слово настолько мягко, что вообще не котируется. То, что очень сильно для средних классов в общении с друзьями или равными себе, может считаться очень слабым в общении с теми, кто ниже: с более молодыми, младшими по положению и так далее. Очень сильные инвективы для среднего класса в среде низших классов считаются вполне приемлемыми для общения с равными себе и так далее.

С другой стороны, очень многое зависит и от более мелкой подгруппы: другу можно адресовать инвективу, недопустимую с малознакомым человеком, в своей компании можно сказать то, что невозможно произнести за её пределами. Вот замечание американца, процитированное Рейнгольдом Аманом, редактором интереснейшего журнала «Маледикта», целиком посвящённого проблемам сквернословия:

В наших краях мы зовём друг друга «hicks» и «hillbillies» (приблизительно «деревенщина». – В.Ж.), и это воспринимается нормально. Но если сюда приезжает калифорниец и зовёт нас так, мы обижаемся.

Известен случай, когда в 1934 году за подобное оскорбление один американец застрелил другого. То есть обида здесь нешуточная.

Существуют (правда, редко) такие подгруппы, в которых престиж и власть в обществе ассоциируются только с полным отказом от грубых выражений. В высших классах общества, говорящего на суахили, даже ударив себя молотком по пальцу или обнаружив, что у машины лопнула камера, неудачник-мусульманин лишь процитирует строки из Корана: «Поистине Господь над сущим властен всем!» В христианском варианте это звучало бы как традиционное «На всё воля Божья!»