Поколение надежды - Дмитрий Ким Страница 2

В момент озарения за рулём такси в моём сознании случился тектонический сдвиг, к которому я шёл всю свою жизнь. Чтение умных книг, алкоголь до отключки сознания, психологические тренинги, безумные поступки — всё было не зря. Я наконец осознал ключевую причину моих проблем — жёсткое неприятие себя. Все попытки убежать от себя настоящего, вместо того чтобы разобраться с причинами низкой самооценки, приводили к алкоголизму, к назначению виновных в своих бедах, отказу от ответственности за свою жизнь. Пока всё шло более-менее хорошо, в мозгу теплилась надежда: «Может, я всё-таки хороший?» Как только возникали проблемы, мозг начинал твердить: «Ты всё-таки скотина, правы были все, кто об этом говорил!» Вместе с такими мыслями приходило уныние, пропадала воля, и раз за разом я пускал свою жизнь под откос.

Прежде чем описать позитивные перемены, произошедшие дальше, попытаюсь объяснить, почему мне потребовалось столько лет довольно драматичного пути, чтобы осознать простую вещь: сам факт рождения человека (в том числе меня) есть чудо, достойное любви безо всяких условий.

Всё началось в апреле 1972 года. В тот момент, когда я, выбрав своих родителей, решил появиться на свет.

Я родился морозным декабрьским утром в новоиспечённой семье студентов Целиноградского педагогического института, которые ещё девять месяцев назад не подозревали о существовании друг друга. Она — чернявая девятнадцатилетняя красавица с точёной фигуркой. Отличница, увлекающаяся народными танцами. Он — отслуживший в армии третьекурсник, красавец русско-корейских кровей, активист-комсомолец, комсорг курса. Я бесцеремонно вмешался в их жизнь. Сделал это так резко, что моя будущая мама, воспитанная в строгих правилах, поняв, что беременна, собрала вещи, написала родителям записку и чуть было не уехала на БАМ — гремевшую тогда на весь СССР комсомольскую стройку. История умалчивает, как об этих планах узнал мой будущий отец, но, узнав, он взял всю ответственность на себя, предложил растерянной девчонке выйти замуж и позволил мне появиться на свет.

Первые месяцы жизни прошли весело. Из старого чемодана мне сделали кроватку, соседи по общаге надарили пелёнок. Мама в перерывах между парами прибегала меня кормить и пеленать. Судя по всему, мне нравилась такая жизнь. Как вспоминает мама, я никогда не плакал, всегда улыбался, а если мне было что-то нужно, лишь неназойливо кряхтел.

Как только я подрос настолько, что мог обходиться без маминого молока, настала очередь дедушек и бабушек приложить руку к моему воспитанию. Бабушки практиковали радикально разные методы. Родители мамы — бабушка Маша, урождённая Абрамова из села Барановичи Смоленской области. В восьмилетнем возрасте была угнана немцами в Польшу, где до конца войны помогала по дому и хозяйству зажиточной полячке. Бабушка с детских лет научилась скрывать свои эмоции и еврейское происхождение. О том, что я не только русский, кореец, но и еврей, я узнал уже после её смерти. Дед Иван — сын обедневшего казака с Поволжья. В 1943 году, в восемнадцатилетнем возрасте, окончив школу младших полевых командиров, был призван на фронт. Дошёл до Кёнигсберга и закончил войну капитаном — командиром артиллерийской роты. За время войны получил несколько ранений, совершил ряд подвигов, о которых наша семья узнала только в 2016 году благодаря сайту podvignaroda.ru.

Мамины родители жили в пригороде Целинограда, поэтому первым счастье общения со мной досталось им. По тем временам дед Иван и бабушка Маша были продвинутых взглядов. Выкатывали меня спать на мороз, легко одевали, подолгу гуляли со мной на воздухе, и эта тактика работала. Не знаю, мёрз ли я во время их экспериментов, но не болел совсем.

Родители папы были другими. Дед Илларион, кореец, депортированный в Казахстан с Дальнего Востока в четырнадцатилетнем возрасте. Сын православного священника корейского села Благословенное. В 1931 году по Приамурью прокатилась волна раскулачивания, которая затронула и его семью. В последний раз, когда он видел своих родителей, они разбудили его, восьмилетнего пацана, ночью, попросили быстрей одеться и отвели к тёте. Сказали, что уходят в Харбин и скоро вернутся за ним. Взяли с собой младшую сестру. И навсегда исчезли в ночи. До 1937 года дед работал на лесоповале. С началом депортации корейского населения его посадили в вагон-теплушку и вместе с тысячами других корейцев отправили в Казахстан. В Центральном Казахстане в селе Вознесенка его приютили местные жители. К началу Великой Отечественной войны, в возрасте восемнадцати лет, он, работая слесарем на местной маслобойке, стал незаменимым специалистом, мастером на все руки. Проводил первое электричество в деревенские дома, ремонтировал любые электрические и механические устройства. Его супруга, моя бабушка Настя, была первой красавицей на деревне. Дочь русских переселенцев из Псковской губернии. Пела, играла на гитаре и, конечно же, не могла пройти мимо скромного, статного корейца с золотыми руками.

Их подход к моему воспитанию был простым — устроить всё так, чтобы я не мог навредить себе. Когда меня впервые привезли к ним, я уже вовсю ползал и даже пытался что-то говорить. Дед тогда много работал на маслобойке, а по вечерам возился в своём гараже, ремонтируя всё, что несли ему односельчане, — от велосипедов до телевизоров. Бабушка целый день хлопотала по хозяйству, периодически заходя в дом, чтобы поесть самой и меня покормить. Для моей безопасности была придумана гениальная вещь — поводок из верёвки, который бабушка привязывала одним концом к моей ноге, другим — к ножке кровати. Длины поводка хватало, чтобы я мог залезть на подоконник, и не хватало, чтобы я мог дотянуться до раскалённой печи. В перерывах между сном и едой я сидел на подоконнике. Часами разглядывал разноцветных кур во дворе, наблюдал за собакой и непрерывно жующими коровами, не переставая удивляться всему этому разнообразию. Улыбался, что-то кричал, тыкал пальцем в окно — в общем, было здорово. И безопасно. Правда, стал простывать от малейшего сквозняка, но это были мелочи.

Так я переезжал от бабушки к бабушке. У них на глазах я в девять месяцев научился ходить и говорить. В то время как мама и папа грызли гранит науки, готовясь стать самостоятельными. На глазах у бабушек я познавал мир: меня перекидывал через себя бык, которому я помешал пройти; соседка ловила меня за ногу, когда я уже переваливался в колодец, чтобы разглядеть, кто же кричит мне из него в ответ; я практически сварил левую руку, пытаясь пощупать, что же так красиво булькает в ведре.

Наконец мама окончила институт. Папа, к тому времени отработав два года директором школы в своей родной деревне, решил делать карьеру по партийной линии. Он получил назначение парторгом — партийным организатором — в небольшое село Отрадное, расположенное в тридцати километрах от родительского дома. И мы всей семьёй поехали в свой первый дом.

Дом находился на центральной улице посёлка, улица состояла из пяти домов совхозного начальства. Печное отопление, но с водопроводом и унитазом. Дом мне казался огромным, как и мир вокруг него.

В пятилетнем возрасте я быстро осваивал территорию. С соседскими пацанами бегал на речку. Денис, двенадцатилетний сын совхозного прораба, сделал мне из ветки удочку и научил рыбачить. Процесс ловли пескарей меня настолько захватил, что я мог целыми днями стоять на берегу реки, забыв о голоде и холоде. Мы купались на мелководье, бегали в одних трусах по пыльным совхозным дорогам. Вместе с соседом-одногодком Серёгой учились кататься на велосипедах. Здесь у меня была первая детская любовь. По выходным папа брал меня с собой, сажал на колени и давал порулить служебным «москвичом». В Отрадном родился мой первый брат. Здесь же я окончил первый класс, после этого произошло ещё одно важное событие: папа для ускорения своей карьеры поступил в высшую партийную школу в Алма-Ате. Мама решила вместе со мной и братом ехать вслед за ним. Пришло время расстаться с любимым посёлком и друзьями. Не знаю почему, но Отрадное — единственное место на земле, при воспоминании о котором у меня щемит внутри от чувства ностальгии.