MOBY. Саундтрек моей жизни - Моби Страница 2

3. Public Enemy. Или EMPD. Или Роб Бейс и диджей И-Зи Рок. Каждые пятнадцать минут мимо проезжала машина, из которой гремели песни Fight the Power или It Takes Two на такой громкости, что у меня тостер вибрировал.

4. Петухи. Все жители улицы напротив заброшенной фабрики держали на задних дворах петухов. Они начинали кукарекать где-то в четыре тридцать утра – как раз тогда, когда я пытался уснуть. Я держал рядом с кроватью старый радиоприемник и, когда мне нужно было поспать, настраивал его на частоту, где не было станции. Шипение помех едва-едва заглушало рассветные стаккато петухов, страдавших от переизбытка тестостерона с той стороны улицы.

Я переехал на этот заброшенный завод два года тому назад, и мне там очень нравилось. В девятнадцатом веке это была огромная фабрика скобяных изделий, состоявшая из двадцати или тридцати гигантских кирпичных зданий. Теперь же, в восемьдесят девятом, она превратилась в темную огромную массу в районе, славившемся самым большим количеством убийств во всей Новой Англии. Лет десять назад какой-то застройщик выкупил весь комплекс, окружил его забором и нанял охранников, чтобы присматривали за ним.

Некоторые охранники обеспечивали себе прибавку к зарплате, собирая по 50 долларов в месяц с разных странных личностей и разрешая им за это тайком жить или работать на заброшенной фабрике. Я зарабатывал около 5000 долларов в год, так что вполне мог позволить себе такую «арендную плату». Моя комнатка была маленькой, зажатой между киностудией по производству гей-порно и мастерской какого-то художника, но она была моей и только моей: сто квадратных футов [1] заброшенной фабрики, где я мог жить и работать, пока охранники брали свои 50 долларов в месяц и притворялись, что меня нет.

Моя комнатка была маленькой, зажатой между киностудией по производству гей-порно и мастерской какого-то художника, но она была моей и только моей: сто квадратных футов заброшенной фабрики, где я мог жить и работать, пока охранники брали свои 50 долларов в месяц и притворялись, что меня нет.

Стены я построил из выброшенной кем-то фанеры, которую мы с моим другом Полом нашли в мусорном контейнере. Мы с Полом вместе ходили в Дариенскую среднюю школу, где сдружились на почве любви к научной фантастике, а также того, что мы были единственными бедными детьми в Дариене, штат Коннектикут. Стены моего жилища в сто квадратных футов очень напоминали коричневое деревянное стеганое одеяло, а в летнюю жару они воняли так же, как мусорный бак, где мы их нашли. Еще у моего пространства была прекрасная прочная дверь, которую мы спасли из заброшенного дома близ Седьмого шоссе в Норуоке, а пол покрывал толстый, красивый ковер цвета слоновой кости, который я взял из гаража родителей друга. Разрешения я на это не просил, но уверял себя, что ничего страшного в этом нет, потому что если они когда-нибудь заметят пропажу, я тут же верну его обратно. Ковер я вообще не чистил, но он, как ни удивительно, выглядел совершенно нетронутым.

У меня была маленькая коричневая школьная парта, на которой стояли синтезатор Casio, драм-машина и секвенсер Alesis, четырехканальный микшер TASCAM и ужасный сэмплер Yamaha. На колонки у меня денег не было, так что слушать все приходилось через пару наушников из Radio Shack. Я готовил еду в тостерной печке и на одноконфорочной электрической плитке. И я был счастлив. Я обожал крошившиеся кирпичи, обонятельную нагрузку от столетия фабричных запахов и огромное окно, выходившее на юг; зимой оно пропускало бледный свет, летом – сильнейшие знойные лучи.

Фабричный комплекс занимал примерно миллион квадратных футов площади – он был настолько огромным, что я даже не представлял, сколько еще народу там живет, – и, несмотря на то что мне лично «принадлежали» лишь сто квадратных футов из этого миллиона, доступ я имел к каждой клеточке этого пространства. Я ездил на мотоцикле своего друга Джейми вверх и вниз по пустым фабричным этажам, иногда играя в «мотобоулинг»: ставил ряд бутылок в одном конце коридора и пытался потом сбить их колесами мотоцикла. Когда мне становилось скучно, я устраивал поисковые экспедиции и находил старые канистры с пропаном, бочки промышленных химикатов, гигантские ржавые гаечные ключи, катушки стальных проводов, иногда – дохлых голубей.

Когда в гости приходили друзья и родные, они оставались разочарованы. Пятилетний кузен Бен, который приехал сюда вместе с моей теткой Энн, встал в дверях маленькой комнатки, где я жил, и объявил: «Это ужасно». Я пах как бомж – потому что, несмотря на то, что у меня как бы было жилище, с функциональной точки зрения я был бездомным. У меня не было ни проточной воды, ни туалета, ни отопления, зато было бесплатное электричество – а это единственная коммунальная услуга, необходимая для того, чтобы записывать музыку.

Я пах как бомж – потому что, несмотря на то, что у меня как бы было жилище, с функциональной точки зрения я был бездомным.

Если мне надо было пописать, я находил пустую бутылку из-под воды. Ванной не было, так что мылся я всего раз в неделю – когда ходил домой к маме или в общежитие к своей девушке, меня пускали в душ. Обычно я вонял, но меня это не слишком беспокоило. Я обожал свою жизнь на заброшенной фабрике.

Ну, почти полностью. Мне совсем не нравилось, что я уже не один год работаю над музыкой, а живу до сих пор в маленьком городке в сорока милях от Нью-Йорка. Еще мне не нравилось, что ни один лейбл не проявил никакого интереса к моей электронной музыке, и что ее даже не слышал никто, кроме моей девушки. Но если не брать во внимание мое болезненное желание жить и записывать музыку в нижнем Манхэттене, заброшенная фабрика была идеальным местом.

Мой типичный день проходил примерно так: я просыпался около полудня, готовил овсянку на электроплитке, читал Библию и работал над музыкой. Когда мне хотелось отдохнуть, я ездил на скейте туда-сюда по пустым коридорам фабрики или шел в местную доминиканскую бодегу, чтобы купить еще овсянки и изюма.

Но сегодня я отправлялся в Нью-Йорк, в свою грязную мекку. У меня было несколько способов добраться туда. Иногда я ехал на своем старом мопеде до Дариена, где жила мама, и одалживал ее изношенную «Шеви-Шеветт». Дорогу, по которой я направлялся в город, мне показал дедушка, когда мне было восемь лет: он рассказал, как добраться до города, минуя платные дороги, хотя для этого приходилось заезжать в самые преступные и наркоманские районы Нью-Йорка.

Иногда я находил кого-нибудь, кто собирался в город, и просил подвезти меня. Но чаще всего я садился на «Метро-Норт», электричку, соединявшую Нью-Йорк с пригородами. Я все детство провел, сбегая из Коннектикута на Манхэттен на «Метро-Норт». Мои друзья-панки и я надевали наши лучшие панк-рокерские футболки и ехали в город, надеясь, что там нас заметят настоящие панк-рокеры и одобрят наши футболки с Black Flag и Bad Brains. С утра по пути к вокзалу Гранд-Централ мы сидели рядом с сонными белыми бизнесменами; возвращаясь вечером домой, мы снова встречали их же, только пьяных и усталых.

Если, выходя с фабрики, я видел полицию, то выбирался через одно из огромных стеклянно-стальных окон, чтобы избежать общения со служителями закона. Сегодня по дороге ехал только грузовик, так что я вышел с черного хода и тут же съежился от холода. То был не сухой, а влажный, пронизывающий до костей холод, от которого носки становились тяжелыми. Три дня назад прошел снег, покрыв землю чистым, ангельским покрывалом – но его быстро испортил ледяной дождь. Я шел под серым небом по растрескавшемуся, изрытому асфальту бывшей парковки, пробираясь через лабиринт луж. Дойдя до сетчатого забора, я выбрался через дыру в углу и направился к станции Стэмфорд.