Семиярусная гора - Томас Мертон Страница 22

Последней каплей стал случай, когда официантка, обессилев от напряжения под наплывом сотен английских и американских туристов, каждого из которых нужно обслужить, упала в обморок с огромным подносом в руках и обрушила на пол лавину тарелок и блюд прямо за спинкой моего стула.

Мы были рады покинуть Швейцарию и вернуться во Францию, но к тому времени, как мы добрались до Авиньона, у меня развилось столь сильное отвращение к осмотру достопримечательностей, что я не захотел покинуть отель и отправиться в Папский дворец. Я остался в номере и читал «Тарзана». Я проглотил книгу прежде, чем Отец и Джон-Пол вернулись с этой прогулки, возможно единственной по-настоящему интересной за все это жалкое путешествие.

V

Папаша с большой неохотой отправился в Сент-Антонен, и вскоре снова стал порываться уехать: грязные улицы вызывали у него отвращение. Но Бонмаман отказалась двинуться с места, пока не истечет месяц, или сколько там времени у них оставалось по плану.

Одним из официальных общесемейных мероприятий в этот период стало посещение Монтобана и инспекция Лицея, в который меня должны были отправить осенью.

В конце августа в свете полуденного солнца кирпичные монастырского вида здания выглядят вполне невинно, они еще свободны от демонов в черных блузах, которые наполнят их в сентябре. Здесь мне предстояло испить в надлежащее время свою долю горечи.

Когда август подошел к концу, Папаша, Бонмаман и Джон-Пол, а также весь багаж отбыли на парижском экспрессе. В первую неделю сентября Сент-Антонен, с факельными шествиями, быстрыми польками и медленными шотландскими танцами под гирляндами японских фонариков на эспланаде, праздновал день своего небесного покровителя. Было еще много других развлечений и аттракционов, включая некоторые причудливые нововведения в помещениях тира. Помню, в одном конце городка к вершине дерева был привязан за лапу голубь, и все палили в него из дробовика. Пока он не издох. На другом конце города мужчины с берега реки стреляли в курицу, привязанную к плавучему ящику, закрепленному якорем посреди стремнины.

Сам я вместе с большинством городских мальчишек и молодежи принял участие в грандиозном соревновании: мы прыгали в реку и плыли за уткой, которую сбрасывали с моста. Ее в конце концов поймал респектабельный парень по имени Жорж, которого готовили на школьного учителя в педагогическом колледже Монтобана.

Тогда же, одиннадцати с половиной лет отроду, я влюбился в тихую маленькую девочку с белокурыми локонами, которую звали Анриет. Это было довольно легкомысленное увлечение. Она пришла домой и рассказала родителям, что в ее влюбился сынок англичанина, мамаша ее захлопала в ладоши, и домочадцы воспели в тот день аллилуйя. Когда я снова увидел ее, она была очень дружелюбна, и не без искусных уловок позволила мне бегать за ней вокруг дерева и ловить ее. Наконец искусственность этого развлечения дошла до меня, и я отправился домой. Отец сказал мне: «Что это я слышу: ты бегаешь за девочками, в твоем-то возрасте?» Но вскоре жизнь стала очень серьезной: спустя несколько недель я надел новую синюю форму и уехал в Лицей.

Хотя французский к этому времени я знал вполне прилично, в первый день на покрытом гравием школьном дворе, в окружении этих свирепых, угрюмых и темных, каких-то кошачьих физиономий, глядя в десятки пар блестящих враждебных глаз, я забыл все слова и едва отвечал на злобные вопросы, которыми меня засыпали. Моя тупость еще больше раздражала их. Они стали пинать меня, тянуть и выкручивать мне уши, толкать друг на друга и выкрикивать всякие оскорбления. Я научился множеству ругательств и богохульств в эти первые дни, просто потому что был прямым или косвенным объектом большинства из них.

Впоследствии, когда привыкли к моей бледной, голубоглазой и глупой на вид английской физиономии, все меня приняли и стали вполне дружелюбны и вежливы. Однако ночью, лежа без сна в огромном темном дортуаре, прислушиваясь к сопению этих маленьких волчат, к доносящимся сквозь тьму и пустоту ночи скрежету поездов и безумному металлическому воплю сигнальной трубы в дальних казармах Сенегальских частей, я впервые познал болезненные приступы одиночества, пустоты и оставленности.

Поначалу я ездил домой почти каждое воскресенье, вставая к раннему поезду Монтобан – Вильнувель, который отправлялся в пять тридцать утра. Я умолял отца забрать меня из этой противной школы, но тщетно. Через пару месяцев я привык и уже не был так удручен. Рана больше не кровоточила, но я никогда не был счастлив или спокоен в жестокой и неприятной атмосфере среди этих кирпичных стен.

Дети, с которыми я общался в Сент-Антонене, были совсем не ангелы, но отличались определенной простотой и приветливостью. Конечно, мальчики, учившиеся в лицее, были того же племени и того же покроя, разве что происходили из более состоятельных семей: все мои друзья в Сент-Антонене, с которыми я сидел за партой начальной школы, были детьми рабочих или крестьян. Но когда пару сотен этих южно-французских мальчишек собрали вместе и заключили в тюрьму Лицея, в их душах и умах произошла неуловимая перемена. Я заметил, что, когда я с ними один на один, вне школьных стен, они вполне добродушны, миролюбивы и человечны. Но стоило им собраться вместе, казалось, некий дух дьявольской жестокости, порочности, непотребства, богохульства, злобы и ненависти объединял их против всего доброго и против друг друга в насмешничаньи, свирепой драчливости, громогласном и неудержимом сквернословии. Соприкосновение с этой волчьей сворой ощущалось как соприкосновение с мистическим телом дьявола, и члены этого тела, особенно в первые дни, не жалея сил третировали меня без милосердия.

Ученики были разделены на две строго обособленные группы, я был среди “les petits” [77], тех, кто в “quatrième”, – четвертом классе, и ниже. Старшим было по пятнадцать – шестнадцать лет, и среди них было несколько здоровых угрюмого вида хулиганов, с густыми черными волосами до самых бровей. Они были физически сильнее всех остальных и глупее, зато гораздо искуснее в злобных проделках, громче в сквернословии, и остервенело жестоки, когда на них найдет. Конечно, они не всегда бывали враждебны, но порой их дружба была опаснее, чем вражда, и на самом деле именно она приносила наибольший вред: хорошие ребята, придя в школу, вскоре привыкали терпеть все гнусности этой шпаны, чтобы не получить по голове за недостаточное их одобрение. И таким образом вся школа, или, по крайней мере, наша ее часть, попала под их влияние.

Размышляя о родителях-католиках, которые посылают детей в школы вроде этой, я спрашиваю себя, все ли в порядке с их головами. Ниже по реке, в большом чистом белом здании располагался колледж, где преподавали маристы [78]. Я никогда там не был: меня отпугивала его идеальная чистота. Но я знал двух мальчиков, которые туда ходили. Это были дети маленькой женщины, которая держала кондитерскую напротив церкви в Сент-Антонене, и я помню их как исключительно приятных и очень добрых ребят. И никому не приходило в голову презирать их за благочестие. Как непохожи они были на продукт нашего Лицея!