Семиярусная гора - Томас Мертон Страница 25

Однако я вспомнил Мюра для того, чтобы поговорить не о статуе, а о мсье и мадам Привá. Это люди, у которых мы собирались остановиться, и задолго до того, как мы добрались до Мюра, когда поезд еще взбирался по заснеженной долине со стороны Орийака [89] на противоположный склон горы Канталь [90], Отец говорил мне: «Погоди, ты еще не видел чету Прива».

В известном смысле они замечательные люди, каких редко встретишь в жизни.

Овернцы обычно ростом невысоки. Оба Прива были чуть выше меня двенадцатилетнего, правда, я был высок для своего возраста. Думаю, мсье Прива был футов пяти и трех или четырех дюймов, не более. Но он был очень широкоплеч, человек огромной силы. Казалось, что шеи у него нет, а голова вырастает в цельной колонне из костей и мышц прямо от плеч. В остальном тень его была почти совершенно квадратной. Как и большинство крестьян в этих местах, он носил черную широкополую шляпу, которая придавала ему еще бо́льшую значительность, когда его трезвые и разумные глаза мирно глядели на вас из-под правильной формы прямых бровей, подчеркнутых такими же прямыми полями шляпы. Эти две прямые, два уровня правильности поддерживали впечатление прочности, незыблемости и невозмутимости, которое он производил повсюду, работал он или отдыхал.

Его маленькая жена скорее походила на птичку – тоненькую, серьезную, основательную, быструю, но тоже исполненную миролюбия и невозмутимости, которые, как я теперь знаю, происходят от жизни с Богом. Она носила смешной маленький головной убор, который я не могу описать иначе, как водруженную на макушку небольшую сахарную голову, слегка приправленную черным кружевом. Овернские женщины до сих пор носят такие уборы.

Мне очень приятно вспоминать этих хороших и добрых людей, хоть память и не сохранила подробностей. Я просто помню их доброту и великодушие по отношению ко мне, их миролюбие и крайнюю простоту. Они вызывали искреннее почтение, и думаю, в своем роде, конечно, были святыми. Их святость была наглядной и впечатляющей: они вели самую обыкновенную жизнь, занимались простыми ремеслами, будничными делами, повседневной работой, но живущая в них благодать и привычное единение с Богом в глубокой вере и любви освящали их и придавали сверхъестественный порядок всему, что они делали.

Ферма, семья и церковь – вот все, что занимало эти добрые души. Но жизнь их была полна.

Отец, который все больше задумывался о моем физическом и нравственном здоровье, понимал, какое сокровище он нашел в лице этой пары, и Мюра казалось привлекательным как место, где мне следовало бы набраться здоровья.

Той зимой в Лицее я провел в общей сложности несколько недель в лазарете с простудами, и следующим летом, когда Отцу предстояло отправиться в Париж, он воспользовался возможностью снова отправить меня на несколько недель в Мюра, чтобы Прива откармливали меня маслом и отпаивали молоком, и вообще, заботились обо мне всеми возможными способами.

Эти недели я никогда не забуду, и чем дольше я о них думаю, тем больше понимаю, что, без сомненья, обязан Прива намного большим, чем просто благодарностью за молоко и масло, и вообще – хорошее питание для моего тела. Они относились ко мне как к собственному сыну, но я благодарен им не только за доброту и заботу, великодушие и деликатное внимание, без навязчивости или обычной фамильярности. Ребенком, да и позднее, я противился собственнической привязанности со стороны любого человека – во мне всегда преобладало инстинктивное желание держаться в таких случаях подальше и оставаться свободным. И только с по-настоящему духовными людьми мне бывало легко и спокойно.

Вот почему меня радовала любовь ко мне Прива, и я был готов любить их в ответ. Их любовь не удерживает при себе, не ставит свое тавро, не порабощает назойливым проявлением чувств, не ловит в силки собственных интересов.

Я любил убегать в леса или забираться в горы. Плон-дю-Канталь походила скорее на большой холм, чем на гору. Я поднимался на нее с племянником Прива. Он учился в католической школе, где преподавали священники. Я и не представлял, что не все мальчишки разговаривают так, как шалопаи, с которыми жизнь свела меня в Лицее. И как-то, не задумываясь, позволил себе одно из этих выражений, которые в Монтобане слышишь сто раз на дню. Он был задет, и спросил, где я подцепил этот жаргон. Мне стало стыдно, но его снисходительность поразила меня. Он сразу закрыл тему, словно забыл об этом. У меня же создалось впечатление, что он извиняет меня как иностранца, который не вполне понимает смысл сказанного.

В целом эта поездка в Мюра была для меня большой благодатью. Понимал ли я это? Я ведь даже не знал, что такое благодать. Хотя добродетельность Прива и впечатлила меня, и я догадывался, что было ее источником, мне тогда не приходило в голову в чем-то походить на них или извлечь какую-то пользу из их примера.

Кажется, я лишь однажды говорил с ними о религии. Мы сидели все вместе на балконе с видом на долину и горы, на наших глазах погружавшиеся в синеву и пурпур сентябрьских сумерек. Разговор каким-то образом зашел о католиках и протестантах. И тут я почувствовал, что сама добродетельность и правильность Прива противостоит мне, я словно оказался пред лицом неприступной крепости.

Я принялся как мог оправдывать протестантизм. Они сказали что-то вроде того, что не понимают, как я смогу жить без веры: для них существовала только одна Вера, одна Церковь. И я выдвинул соображение, что все религии хороши, все они так или иначе ведут к Богу, и каждый человек должен выбирать свой путь в согласии со своей совестью и устраивать жизнь в соответствии со своими взглядами.

Они не стали спорить. Просто посмотрели друг на друга и пожали плечами. И мсье Прива сказал, спокойно и грустно: «Mais c’est impossible» [91].

Было унизительно и страшно ощущать, как все их молчание, миролюбие и сила обратились против меня, обличая мою отчужденность от них, от их надежной безопасности, их защиты, от их жизненной силы, – по моей собственной вине, из-за моего своеволия, невежества и протестантской гордыни.

Унизительным было и то, что мне хотелось, чтобы они спорили, а они презирали спор. Они-то сознавали, а я нет, что моя позиция, стремление спорить и дискутировать на религиозные темы происходят от фундаментального недостатка веры, пристрастия к собственным оценкам и мнениям.

Более того, они как будто понимали, что я ни во что не верю, а если бы сказал, что верю, это были бы пустые слова. Однако они не дали мне понять, что это простительно для ребенка или неважно, что со временем все само собой образуется. Я никогда не встречал людей, для которых вера была бы так важна. Прямо они не могли мне помочь. Но то, что они могли, я уверен, – они делали, и я счастлив, что это так. Я от всего сердца благодарю Бога, что их так глубоко волновало мое безверие.