Неандерталец. В поисках исчезнувших геномов - Сванте Пэабо Страница 25

Через некоторое время меня попросили сделать доклад перед комитетом. Я должен был приехать в Гейдельберг и выступить перед несколькими иностранными экспертами во главе с Уолтером Бодмером, оксфордским специалистом по генетике и иммунологии человека. Я рассказывал о тех сторонах нашей работы, которые могли быть востребованы институтом антропологии, делая упор на изучение древней ДНК, особенно неандертальской, и реконструкцию человеческой истории на базе генетики, а также на базе лингвистических взаимосвязей разных человеческих групп. Велись и неформальные обсуждения, должно ли MPG поддерживать антропологию, скомпрометированную мрачной немецкой историей. Возможно, для меня, рожденного не в Германии и спустя много лет после войны, все это выглядело проще. Мне казалось, что Германия уже не может позволить себе тормозить научный прогресс, оглядываясь на преступления пятидесятилетней давности. Никто не собирается открещиваться от своей истории или забывать уроки прошлого, но и бояться идти вперед тоже нельзя. Помнится, я даже высказал вслух мысль, что спустя 50 лет после своей смерти Гитлер не имеет права диктовать нам, что мы должны делать, а что не должны. По-моему, как я особенно подчеркнул, в любом новом институте не стоит превращать антропологию в область философских измышлений о человеческой истории. Она должна быть наукой эмпирической. Антрополог, пришедший работать в институт, должен собирать фактические доказательства и ими проверять свои гипотезы.

Не знаю уж, как воспринял комитет мои предложения. Я вернулся в Мюнхен и выбросил это из головы. А потом мне пришло приглашение на встречу с новым комитетом MPG, которому уже конкретно поручили организовать институт, ориентированный на исследования в области антропологии. Далее встречи пошли одна за другой; слушали разных кандидатов. Ни в MPG, ни в Германии не было опыта в этой научной дисциплине, что даже обернулось нам на пользу. Можно было общаться с людьми без всяких академических рамок, без оглядки на традиции и предрассудки, свободно обсуждая, как должен быть устроен современный институт, изучающий историю человека. По мере обсуждения выкристаллизовалась концепция института: не нужно структурировать институт по традиционным академическим дисциплинам, нужно сосредоточиться на одном вопросе: что делает людей особенными. Тогда получится междисциплинарный институт, где разные специалисты – палеонтологи, приматологи, психологи, генетики – начнут сообща решать этот вопрос. Базовой парадигмой для всех работ должна быть эволюция. Конечная же цель – найти объяснение, что же обеспечило людям эволюционный путь, столь отличный от прочих приматов. Другими словами, это должен быть институт эволюционной антропологии.

В эту концепцию целиком укладывались неандертальцы, ближайшие родичи человека. Равно как и изучение человекообразных обезьян. Поэтому в институт пригласили известного американского психолога Майка Томаселло, работавшего с людьми и обезьянами, а также Кристофа Бёша, швейцарского приматолога, который вместе с женой Ядвигой много лет жил в лесу в Кот-д’Ивуар, наблюдая за шимпанзе. Эти ученые должны были основать в институте свои отделы. Приглашение в институт получил и Бернард Комри, британский специалист по сравнительной лингвистике, проработавший несколько лет в Соединенных Штатах. Меня вдохновлял не только масштаб этих научных фигур, но и их зарубежное происхождение. Из всех приглашенных, кому доверили организацию института, я, проживший в Германии семь лет, был самым “немецким”. Трудно найти в европейской стране место, менее подверженное шовинистическим предрассудкам, чем гигантский научный институт – туда набрали около четырех сотен сотрудников, – управляемый целиком людьми со стороны.

В одну из первых наших мюнхенских встреч, где присутствовали все будущие главы отделов, я предложил поехать за город, чтобы без помех расслабиться и отдохнуть. Вечером мы набились в мою маленькую машинку и отправились на озеро Тегернзее, в Баварские Альпы. Садилось солнце, мы взбирались на гору Хиршберг, куда я часто ходил с друзьями и студентами. Наша обувь никак не годилась для подобных маршрутов, и когда солнце опустилось, мы поняли, что до вершины не дойдем. Мы сели передохнуть на склоне и стали любоваться видом первозданных Альп. Я вдруг почувствовал, что мы по-настоящему связаны и что невозможно сейчас обмануть друг друга. Я спросил, вправду ли они собираются приехать в Германию жить или просто хотят получить какое-никакое финансирование для своих родных институтов за границей, оставшись работать там, как часто поступают большие научные авторитеты. И все ответили, что действительно собираются приехать. Солнце исчезло за вершинами гор, мы стали спускаться, бредя под пологом леса. Стемнело. Мы с жаром говорили о новом институте и о том, что мы там будем делать. У каждого была своя научная программа, построенная на эмпирическом материале, но нас волновало и то, чем будут заниматься другие. Все мы были примерно одного возраста. Возникло предчувствие, что новый институт действительно заработает и что я наверняка буду там счастлив.

Нам предстояло уладить множество оргвопросов как между собой, так и с Обществом Макса Планка. Главное, нужно было решить, где в Восточной Германии наш институт будет базироваться. По весомым причинам MPG решительно настаивало на Ростоке, небольшом ганзейском портовом городке на побережье Балтики. Германия подразделяется на 16 федеральных земель, и каждая вносит в бюджет MPG свою лепту соразмерно своей экономике. Политики, естественно, желают иметь в своем округе как можно больше институтов, чтобы, так сказать, оправдать свои денежки. Мекленбург – Передняя Померания, где расположен Росток, – единственная земля, где не было ни одного института MPG, поэтому тамошняя администрация вполне имела право себе таковой затребовать. Я мог их понять, но все-таки считал нашей задачей научный успех института, а не поиск политических компромиссов. Маленький Росток со своими двумя тысячами населения, без аэропорта, малоизвестен за пределами Германии. Мне представлялось, что туда трудно будет заманить стоящих людей. Я хотел, чтобы институт был в Берлине, но быстро понял, что мечтам моим не суждено сбыться. Туда уже переместилось более чем достаточно государственных институтов из Западной Германии. Добавить к ним еще один было бы и с практической точки зрения трудно, а с политической – так и вовсе невозможно.

MPG продолжало настаивать на Ростоке, организовало поездку в город с приемом у мэра, который расписал все преимущества места и провел обзорную экскурсию. Я жестко противился Ростоку, сказал MPG, что в город мне ехать незачем и лучше я останусь работать в Мюнхене. У меня сложилось впечатление, что прежде MPG считало все мои возражения пустыми угрозами. Но в тот момент они поняли, что я и вправду не поеду в институт, если он будет в Ростоке.

Так что разговоры о местоположении института продолжились. Я бы остановился на двух вариантах, двух городах Южной Саксонии, Лейпциге и Дрездене. Они смотрелись вполне перспективно. Большие города с налаженными давними индустриальными традициями, руководство земли всемерно старалось эти традиции поощрять. К тому же в Саксонии планировали открыть еще один институт Макса Планка. Во главе его должен был встать яркий ученый, финн по происхождению, Кай Симонс. Он занимался клеточной биологией. И я встречался с ним, когда в аспирантуре занимался вирусными белками в клетке. Его институт обещал стать прекрасным местом. По моей задумке наши институты могли бы располагаться рядом, с общим кампусом, чтобы по возможности образовывались связи между нашими группами. Но к сожалению, германская государственная структура не позволила этим мечтам сбыться. Чтобы два крупных института Восточной Германии были одновременно основаны в Саксонии, еще куда ни шло, но чтобы оба в Дрездене – совершенно невозможно вообразить. И так как Кай планировал Дрезден раньше нас и уже обосновался там, то мы обратились к Лейпцигу. И нам он понравился.