Хроники - Боб Дилан Страница 26

Несколькими годами ранее Ронни Гилберт из «Уиверз» представила меня на одном из Ньюпортских фолк-фестивалей так:

– И вот он… берите его, вы его знаете, он ваш.

Я тогда не заметил в этом представлении никаких зловещих предзнаменований. Элвиса так никогда не выставляли на публику: «Берите его, он ваш!» Это же безумие – такое говорить! На фиг! По-моему, я не принадлежал никому – ни тогда, ни теперь. У меня жена и дети, которых я люблю больше всех на свете. Я пытался их обеспечивать, уберегать от бед, но крутые жуки в прессе продолжали меня пропагандировать как рупор, представителя или даже совесть всего поколения. Смешно. Я же всего-навсего пел песни – совершенно недвусмысленные, они выражали силу новой реальности. У меня было крайне мало общего с поколением, чьим голосом мне полагалось быть, и еще меньше я о нем знал. Из родного города я уехал всего десять лет назад, я не выражал ничьих мнений. Судьба моя лежала дальше по дороге – вместе с тем, что бы ни подкинула мне жизнь, – и не имела ничего общего с изображением какой бы то ни было цивилизации. Быть верным себе – вот что самое главное. Я был скорее ковбоем, нежели Гаммельнским Крысоловом.

Люди считают, что известность и блага земные означают власть, а она несет с собой славу, честь и счастье. Может, и так, но иногда и нет. Я понял, что застрял в Вудстоке – беззащитный, на руках семья, которую надо оберегать. А по прессе я выходил кем угодно, только не таким. Удивительно, насколько густой шел дым. Похоже, миру всегда нужен козел отпущения – тот, кто повел бы в атаку на Римскую империю. Только Америка – не Римская империя, и тут кому-то другому придется сделать шаг вперед и вызваться добровольцем. Я же на самом деле всегда был одним – фолк-музыкантом, я вперялся в серую дымку застланным слезами взором, сочинял песни, что парили в светящемся мареве. Теперь же все это взорвалось мне прямо в лицо и на мне повисло. Я не проповедник, творящий чудеса. Тут бы кто угодно свихнулся.

В самом начале Вудсток был к нам очень гостеприимен. Местечко я на самом деле открыл для себя давно. Однажды вечером мы ехали из Сиракуз после концерта, и я рассказал своему менеджеру об этом городке. Мы должны были ехать мимо. Он ответил, что ищет место, где купить себе загородный дом. Мы проехали через городок, он приметил дом, который ему понравился, и купил его сразу же. Потом я сделал то же самое, и вот как раз в этот дом днем и ночью принялись вторгаться незваные пришельцы. Было время, когда здесь было спокойное убежище, но теперь – уже нет. Маршруты проезда к нашему дому, должно быть, расклеили по всем пятидесяти штатам на погляд бандам отщепенцев и торчков. Пиявки пускались в паломничества даже из Калифорнии. В любое время ночи в дом вламывались какие-то урки. Сначала незаконно вторгались обычные бездомные кочевники – это вроде еще безобидно, однако затем стали появляться бандитского вида радикалы в поисках Принца Протеста: неописуемые субъекты, похожие на горгулий девицы, огородные пугала, халявщики, желавшие вечеринок, совершали набеги на кладовую. Фолксингер и мой друг Питер Лафарж подарил мне пару «кольтов» простого действия, а кроме того, в доме имелся магазинный «винчестер», но даже подумать о том, чего можно достичь с их помощью, было жутко. Власти – начальник полиции (а в Вудстоке имелось примерно три полицейских) – сказали мне, что если кого-нибудь случайно подстрелят, если даже раздастся хоть один предупредительный выстрел, в каталажку загремлю я. Более того: те уроды, которые гремят сапогами по нашей крыше, могут даже потащить меня в суд, если кто-нибудь из них ненароком с этой крыши свалится. Это нервировало. Мне хотелось испепелить всех этих людей. Незваные гости, шпионы, злоумышленники, демагоги, мешавшие моей семейной жизни, а также тот факт, что я не имею права их сердить, или они подадут на меня в суд, мне весьма не нравились. Что ни день, что ни ночь – новые сложности. Все было не так, мир абсурден. Он загонял меня в угол. Даже дорогие и близкие мои не приносили облегчения.

Однажды посреди всего этого летнего безумия мы ехали в машине с Робби Робертсоном, гитаристом того состава, который впоследствии будет называться «Бэндом». У меня было такое ощущение, точно я живу в какой-то другой части Солнечной системы. Он у меня спросил:

– И куда, по-твоему, ты все это приведешь?

– Что приведу? – переспросил я.

– Ну, сам знаешь, – всю музыкальную сцену.

Всю музыкальную сцену! Окно машины было опущено примерно на дюйм. Я откатил его до конца, и мне в лицо ударил ветер. Я подождал, пока стихнет то, что он сказал, – словно мне предстояло распутывать заговор. Тут что ни возьми – все впритык. Не знаю, о чем фантазируют другие, а я мечтал о существовании с девяти до пяти, о доме в квартале, усаженном деревьями, с белым штакетником и розовыми розами на заднем дворе. Вот это было бы мило. Вот моя глубочайшая мечта. Через некоторое время начинаешь понимать, что продать частную жизнь можно, а вот выкупить обратно не получится. Вудсток стал кошмаром, превратился в хаос. Пора было отсюда линять и искать новый лучик надежды. Так мы и поступили. Переехали на некоторое время в Нью-Йорк, рассчитывая покончить с моей исключительностью, но лучше не стало. Оказалось даже хуже. Наш дом отыскали демонстранты и принялись разгуливать перед ним взад-вперед с воплями и речевками, требуя, чтобы я вышел и куда-то их повел: хватит, мол, увиливать от обязанностей совести поколения. А однажды улицу перекрыли и у нашего дома выставили свои пикеты какие-то смутьяны, у которых имелись разрешения городских властей; демонстранты ревели и двигались какой-то дрянью. Соседи нас возненавидели. Им, наверное, казалось, что я сбежал из балагана, – некий экспонат из Дворца Чудес. Завидев меня, они пялились – так разглядывают усохшую голову или гигантскую крысу из джунглей. Я делал вид, что мне все равно.

В конце концов мы попробовали переехать на Запад: осесть пытались в нескольких местах, но немного погодя возникали репортеры и начинали вынюхивать, надеясь раздобыть какой-нибудь секретик, – может, я повинюсь в каком грехе, например. Наш адрес пропечатывали в местной прессе, и все начиналось снова. Но даже если бы этих репортеров пустили в дом, – что бы они нашли? Целую кучу всего – складучие игрушки, толкучие и тянучие игрушки, детские столики и стулики; большие пустые картонные коробки; конструкторы, головоломки и жестяные барабаны… Пускать кого-нибудь в дом – еще чего. Что касается домашних правил, их у нас было немного. Если детям хотелось играть на кухне в баскетбол, они играли на кухне в баскетбол. Если хотелось лазить в кастрюли и сковородки, мы ставили кастрюли и сковородки на пол. Не дом, а хаос – что внутри, что снаружи.

Джоан Баэз написала обо мне песню протеста, которую теперь повсюду крутили, бросая мне вызов: выходи и бери все в свои руки, веди массы – становись на нашу сторону, возглавь крестовый поход. Из радиоприемника песня вызывала меня, будто какого-нибудь электрика или слесаря. Пресса не отступала. Время от времени приходилось идти у них на поводу и сдаваться на интервью, чтобы они не выламывали мне дверь. Вопросы обычно начинались с чего-нибудь вроде:

– Можно подробнее поговорить о том, что происходит?

– Конечно. Что, например?