Опыты теодицеи - Готфрид Вильгельм Лейбниц Страница 3

Ниже следует физическое зло, которое уже причиняет боль и страдание: его мы обычно называем «болезнью» или «болью». Это и физическое повреждение, и чрезмерное напряжение, и бессмысленное усилие. Физический мир тогда как измученная скрипка, в которой струны если не рвутся, то едва поддерживают правильную игру при таком напряжении. Боль – это «расстройство» во всех смыслах: расстроенность инструмента, от которой нам одно расстройство. Даже самая сильная, невыносимая боль – это срыв мысленного концерта, а не тупое бессмысленное мучение.

Наконец, ниже всего – моральное зло, оно же дурные поступки. Это уже неправильная, фальшивая игра, халтура в делах. Злодей – прежде всего халтурщик, не способный совладать с собственными силами и желаниями, а потом эти силы убивают одного соседа и ранят другого. Моральное зло – это уже музыка, которая настолько ужасна, настолько фальшива, что после нее может только торжествовать злодейство. Злодейство упивается злом, как фальшь упивается всякой новой фальшью, и только лишь ограниченность человеческих сил полагает ему предел.

Три этажа зла больше всего напоминают схему Боэция: музыка небесных сфер – человеческая музыка гармонии организма – инструментальная музыка сладостных звуков. Но у Боэция низшая область подражает более высокой, тогда как у Лейбница такое подражание оказывается невозможно: зло превращает любые разрывы, любые расстояния между вещами и событиями, в поводы для ярости или лености. Но Бог оправдан как учитель подражания, не дающий нам слишком доверять расстояниям. Бог, во всяком случае, всегда незримо убеждает нас не видеть в них последнюю правду.

Во второй части Лейбниц не оставляет камня на камне от системы наук, разработанной Бейлем. Бейль пытается найти корни зла в первоначальных обычаях народов, в их исторических притязаниях или же в изъянах языка, не умеющего называть вещи своими именами. Лейбниц раздражен подходом Бейля: как можно обижать историю или язык, столь постаравшиеся ради нашего благополучия. Да, конечно, утверждает Лейбниц, каждая совокупность вещей несовершенна, – хотя бы потому, что не может впустить в себя все остальные вещи. Но эта частная совокупность, о которой Бог и не знал, что она будет именно такой, дарит Ему знак почтения своим свободным выбором. Если зло происходит здесь и сейчас, то оно вредит путям, по которым идут другие вещи, на которых развертываются физические и интеллектуальные процессы. Но большая часть вещей с самого начала умеет подражать прямым путям Бога, и только поэтому зло оборачивается во благо.

Бог Лейбница прост: но это не та простота прямой линии, оставляющая зло в стороне, на обочине созерцания. Напротив, это простота взгляда, прямота того удивления, с которым Бог встречает неспособность вещи быть ближе к нему всех остальных вещей, ближе любой точки на прямой. Если Бог и проводит расстояния, то от точки до точки. Удивляясь несовершенству вещи, Бог одобряет само умение вещей быть, хотя бы не расставаясь друг с другом, раз вещи уже сдружились; раз уже пространства и времена побывали друг с другом накоротке. Крест, кратчайшее расстояние от эпохи к эпохе, и есть краткость истинного воскресения.

Наконец, в третьей части философ говорит о том, как не принять разгул зла за действие причин, забывших о себе, и потому продолжающих навязывать себя следствиям. Человек должен вспомнить, что воля его не только в том, чтобы отвергнуть какое-то злое решение или злое побуждение, ощущая веяние гармонии. Человек гораздо гармоничнее, чем он сам о себе думает; и разочарование в себе от немощей, болезней и страхов не должно вытеснять из мысли торжественные трубы этой вдохновляющей гармонии.

Гармоничность человека в том, что он в уме может создавать идеальные вещи, о которых и не подозревал, но которым радуется, потому что они избавили его от подозрительности. Создавая идеальные вещи в уме, человек создает и идеальный план их существования, – а значит, и свою способность выбрать такую программу, в которой зла будет меньше, чем раньше. Обыграв случайность, и при этом обманув необходимость, человек становится настолько душевным животным, что всякое действие его души вдохновенно; и тогда автоматическое производство мысли впервые становится вдумчивым философским ее производством.

Итак, «Теодицея» Лейбница – важное чтение и для того, кто занимается современной философией, и для тех, кто просто интересуется вопросами нравственного выбора. Значительная часть экспериментов современной философии, такие как «проблема вагонетки», – это именно экперименты, останавливающие автоматизм якобы полностью свободного выбора. Лейбниц подсказывает, куда двигаться дальше после этой остановки: к сердечному переживанию того блага, которое убеждает сердце не только чувствовать, но и мыслить.

Александр Марков, Профессор РГГУ и ВлГУ

Москва, 9 декабря 2017 г.

…Quid mirum, noscere Mundum

Si possunt homines; quibus est et mundus in ipsis,

Exemplumque Dei quisque est sub imagine parva [1].

Во все времена можно было видеть, что большинство людей выражали свое почитание Бога формально и что истинное благочестие, т. е. свет и добродетель, никогда не было уделом большинства. Этому не следует удивляться, ибо ничто столь не сообразно с человеческой слабостью; внешнее нас поражает, а внутреннее требует углубленного осмысления, к которому немногие оказываются способными. Так как истинное благочестие состоит в верованиях (sentimens) и в осуществлении их в практической жизни, то формальности, выражающие почитание Бога, лишь подражают всему этому и бывают двух родов; одни состоят в обрядовых действиях, другие в догматах веры. Обряды уподобляются добродетельным действиям, а положения представляют собой как бы тень истины и более или менее приближают нас к чистому свету. Все эти формальности заслуживали бы одобрения, если бы те, кто установил их, сделали их пригодными для поддержания и выражения того, уподоблением чему эти действия служат; если бы религиозные обряды, церковное благочиние, правила общественных союзов, человеческие законы служили всегда как бы ограждением для божественного закона, чтобы отвратить нас от порочных устремлений, приучить к добру и сделать для нас добродетель обычной. Это было целью Моисея и других хороших законодателей, мудрых основателей религиозных обществ и преимущественно Иисуса Христа, божественного основателя самой чистой и самой просветленной религии. То же самое относится к положениям верований; их необходимо принимать, если они не заключают в себе ничего несообразного с истиной спасения, даже если бы они не содержали всей истины, о которой идет речь. Но очень часто случается, что благочестие подавляется внешними действиями, а божественный свет омрачается человеческими мнениями.

Язычники, населявшие землю до установления христианства, имели только один вид формальностей; у них были культовые церемонии, но они не признавали никаких догматов веры и никогда не думали твердо устанавливать положения своей догматической теологии. Они не знали, являются ли их боги подлинными личностями или символами сил природы, таких, как Солнце, планеты, элементы. Их тайны заключались не в труднопонимаемых догматах, а в определенных таинственных действиях, при которых профаны, т. е. непосвященные люди, никогда не должны были присутствовать. Эти действия часто были смешны и безрассудны, и их надо было совершать тайно, чтобы оградить себя от презрения. У язычников были свои предрассудки, они похвалялись чудесами, все у них было наполнено изречениями оракулов, пророчествами, предзнаменованиями, вдохновениями; жрецы нашли приметы гнева и расположения богов, за истолкователей которых они себя выдавали. Все это было направлено на то, чтобы внушением страха перед грядущими событиями или надежды на эти события властвовать над умами людей; но они мало обращали внимания на великое будущее жизни иной, они нисколько не заботились о том, чтобы сообщить людям правильные воззрения на Бога и душу.