Четыре всадника: Докинз, Харрис, Хитченс, Деннет - Ричард Докинз Страница 4

Если женщина является кормилицей ребенка, в соответствии с условиями, изложенными в Вопросе 560, то отец этого ребенка не может взять в жены дочерей этой женщины, а также не может взять в жены дочерей мужа, которому принадлежит молоко, даже его молочных дочерей, но ему дозволено взять в жены молочных дочерей женщины… [и так далее].

Вот другой пример из раздела про кормилиц, Вопрос 553:

Если жена отца человека кормит [чужую] девочку молоком ее отца, то этот человек не может взять эту девочку в жены.

«Молоко отца»? Что? Полагаю, в культуре, где женщина является собственностью мужа, «молоко отца» звучит не столь дико, как для нас.

Вопрос 555 столь же загадочен, на этот раз в отношении «молока брата»:

Человек не может взять в жены девочку, вскормленную его сестрой или женой его брата молоком его брата.

Я не знаю, откуда происходит эта жутковатая одержимость молоком кормилиц, но она не лишена основания в Священном Писании:

Когда Коран впервые был явлен, число кормлений грудью, делающее ребенка родственником (махрам), равнялось десяти, затем это отменили и заменили известным всем числом пять [7].

Это был фрагмент ответа другого «ученого» на следующий недавний cri de cœur [8] запутавшейся (что не удивительно) женщины в социальных сетях:

Я месяц кормила грудью сына мужа моей сестры, а моего сына кормила жена мужа моей сестры. У меня есть дочь и сын, которые старше ребенка, которого кормила жена мужа моей сестры, и она тоже родила двух детей прежде того ребенка, которого кормила я.

Не могли бы вы описать тот тип кормления, который делает ребенка махрамом, а также предписания, касающиеся остальных наших детей? Большое спасибо.

Точность предписания относительно «пяти» кормлений грудью типична для такого рода религиозной мании контроля. Это причудливым образом всплыло в фетве 2007 г., которую выпустил д-р Иззат Атиййя, преподаватель Университета аль-Азхар в Каире, озабоченный тем, чтобы запретить коллегам мужского и женского пола оставаться наедине, и нашедший для этого оригинальное решение. Коллеге женского пола нужно как минимум пять раз покормить своего коллегу-мужчину «непосредственно из своей груди». Это сделает их «родственниками» и таким образом позволит им находиться наедине на работе. Заметьте, что четырех раз будет недостаточно. Он явно не шутил тогда, хотя и отменил свою фетву после того, как она вызвала возмущение. Как вообще могут люди жить, подчиняясь подобным до безумия подробным и при этом явно бессмысленным предписаниям?

Но вернемся – возможно, с некоторым облегчением – к науке. Науку часто обвиняют в том, что она претендует на знание всего, однако эта стрела летит далеко мимо цели. Ученым нравится не знать ответ на вопрос, потому что это побуждает нас действовать, побуждает размышлять. Мы во всеуслышание признаем свое незнание, когда радостно объявляем о том, чтоʹ нужно сделать.

Как возникла жизнь? Я не знаю, никто не знает, мы хотели бы знать, и мы энергично обмениваемся гипотезами, а также предлагаем способы их подтверждения или опровержения. Что вызвало апокалиптическое массовое вымирание в конце пермского периода, четверть миллиарда лет тому назад? Мы не знаем, но у нас есть кое-какие интересные гипотезы, которые следует обдумать. Как выглядел общий предок человека и шимпанзе? Мы не знаем, но кое-что нам все же известно. Мы знаем континент, на котором он жил (Африка, как догадался Дарвин), а молекулярные данные сообщают нам, в какое приблизительно время (6–8 миллионов лет тому назад). Что такое темная материя? Мы не знаем, и значительная часть сообщества физиков охотно бы выяснила это.

Для ученого незнание – жажда, которую приятно удовлетворить. Если же вы богослов, незнание – это то, от чего следует избавиться, бесстыдно занимаясь выдумками. Если вы авторитетная фигура наподобие папы, то можете преуспеть в этом деле, предаваясь своим частным размышлениям в ожидании того, что ответ внезапно придет вам в голову, – и тогда вы возвещаете его в качестве «откровения». Или вы можете достичь успеха, «толкуя» текст бронзового века, автор которого был даже более несведущ, чем вы.

Папы могут возвещать свои частные мнения в качестве «догмата», но только если эти мнения опираются на поддержку значительного числа католиков в ходе истории: долгая традиция веры в некое утверждение считается – непостижимым для научного мышления образом – подтверждением истинности этого утверждения. В 1950 г. папа Пий XII (именуемый недоброжелателями «гитлеровским папой») провозгласил догмат о том, что мать Иисуса Мария после своей смерти была телесно – т. е. не просто духовно – вознесена на небо. «Телесно» означает, что если бы вы заглянули в ее могилу, то обнаружили бы, что она пуста. Рассуждения папы не имеют абсолютно ничего общего с доказательством. Он цитирует 1 Послание к Коринфянам 15:54: «Тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою». В этих словах никак не упоминается Мария. Нет ни малейшего повода предполагать, что автор послания имел в виду Марию. Мы опять видим типичный богословский трюк: берется некий текст и «толкуется» таким образом, чтобы просто имелась некоторая туманная, символическая, поверхностная связь с чем-нибудь еще. Возможно также, что догмат Пия XII, как и множество других религиозных верований, по крайней мере отчасти основывался на представлении о том, чтоʹподобало бы кому-то столь святому, как Мария. Однако, согласно д-ру Кеннету Хауэллу, директору Института католической мысли имени кардинала Джона Генри Ньюмена при Иллинойском университете, основным мотивом папы стал иное представление о том, что подобает. В 1950 г. мир восстанавливался от вызванной Второй мировой войной разрухи и отчаянно нуждался в бальзаме исцеляющей вести. Хауэлл приводит слова папы и дает затем свою собственную интерпретацию:

Пий XII ясно выражает надежду, что размышление о вознесении Мари приведет верующих к большему осознанию нашего общего достоинства в качестве человеческой семьи… Что могло бы заставить людей неотрывно взирать на свою сверхъестественную цель и желать спасения своих собратьев-людей? Вознесение Марии было напоминанием о необходимости большего уважения к человечеству и побуждением к этому, потому что Вознесение невозможно отделить от остальной земной жизни Марии.

Увлекательное дело – смотреть, как работает богословское мышление: одной из его особенностей является отсутствие интереса – и даже презрение – к фактическим данным. Неважно, имеются ли какие-нибудь данные, подтверждающие, что Мария была взята телесно на небеса: людям будет полезно верить, что была. Не то чтобы богословы умышленно говорили неправду. Им как будто просто безразлична истина; она их не интересует; они не знают даже, чтоʹ она означает; они понижают ее до уровня чего-то несущественного, сравнимого с другими соображениями, такими как символический или мифический смысл. Однако при этом католиков заставляют верить в эти выдуманные «истины» – и заставляют отнюдь не в туманных выражениях. Еще до того, как Пий XII провозгласил Вознесение в качестве догмата, живший в восемнадцатом веке папа Бенедикт XIV объявил, что Вознесение Марии является «правдоподобным мнением, отрицать которое было бы нечестием и богохульством». Если отрицать «правдоподобное мнение» есть «нечестие и богохульство», можете представить себе наказание за отрицание непогрешимого догмата! И опять заметьте, с какой наглой самоуверенностью религиозные лидеры утверждают «факты», которые даже по их собственному признанию не подтверждаются вообще никакими историческими свидетельствами.