Эти удивительные животные. Самые неожиданные факты о братьях наших... разумных - Вирджиния Морелл Страница 4

Согласно теории бихевиоризма, все, что мы, люди (и другие животные), делаем, следует рассматривать только как результат действия раздражителя и реакцию на него: в обед раздался звонок – и у вас (и у собаки) начинается обильное слюноотделение. Но, как Стивен Пинкер пояснил в своей работе «Как работает разум», мы знаем, что наши убеждения и желания влияют на наше поведение. Для этого, говорит Пинкер, нам всего-навсего нужно представить себе человека, который садится в автобус, потому что он хочет навестить свою бабушку и точно знает, что автобус доставит его к ней домой. Желания и знания – это наши убеждения, психические элементы, которые не имеют веса, запаха, цвета, вкуса и их невозможно увидеть. Тем не менее человек садится в автобус именно из-за них. Несмотря на то что они невидимы, они приводят его к конкретным, видимым поступкам, но как? Вычислительная теория разума, которая стала ключевым прорывом когнитивной революции, решила эту головоломку, представив мозг в виде устройства для принятия информации и ее обработки. Эта теория также объясняет – и в этом, считает Пинкер, проявляется ее великолепие, – что убеждения и желания являются информацией. Мы еще не знаем, как этот тип информации физически закодирован в нейронах нашего мозга, но она вызывает и влияет на наши поступки и решения.

Так почему бы не применить открытия когнитивной революции в изучении умов животных? Дональд Гриффин, профессор зоологии, который обнаружил, что летучие мыши перемещаются и охотятся с помощью эхолокации, еще в 1976 году решил, что пора этим заняться. В своей книге «Вопрос о сознании животных» он написал о существовании так называемого «фермента конструктивного возбуждения в этологии», а также новом понимании того, как работает человеческий мозг. По мнению Гриффина, биологам необходимо возобновить исследование «возможности того, что психическая деятельность возникает и у животных и оказывает существенное влияние на их поведение». Ученый был озадачен работой мозга животных после посещения научного симпозиума в 1948 году, где фон Фриш обсуждал свои эксперименты с пчелами. «Боже мой, если просто насекомые передают абстрактную информацию о расстоянии и направлении, – писал Гриффин о том моменте, который “перевернул” его представления о разуме животных, – …как я могу быть уверен, что летящие домой птицы просто ищут знакомые ориентиры?.. Хотя я по-прежнему считал себя физиологом и все свои усилия направил на поиск механистических объяснений поведения животных, я осознал, что эти механизмы должны быть гораздо тоньше и гибче, чем я себе представлял».

Некоторых ученых книга Гриффина напугала, причем так, как если бы возродился Романес. А вот подрастающее поколение приняло вызов Гриффина и с готовностью принялось искать ответы путем экспериментов и полевых исследований, чтобы максимально изучить разум животных, в том числе и вероятность того, что они могли бы иметь, как предположил Гриффин, самосознание и сознание. Гриффин назвал свой новый подход «когнитивной этологией».

Для того чтобы какая-либо область науки успешно развивалась, исследователям нужен согласованный план действий – всеобъемлющая теория, которая будет направлять их вопросы. Гриффин обеспечил ее, призвав своих читателей с целью понимания ума животных обратиться к Дарвину, точнее его «эволюционной непрерывности психического опыта». Без эволюции в качестве ориентира когнитивные навыки людей биологически не имели смысла. Что такое, в конце концов, биологические корни и история нашего сознания? Каким образом эволюционные процессы повлияли на формирование способности думать и испытывать эмоции? Какие психические переживания есть у других животных? Иными словами, как и о чем думают животные?

Гриффин, вооружившись идеями Дарвина, приподнял завесу над этими некогда запрещенными вопросами, и уже к концу XX века ученые прилагали массу усилий, чтобы найти на них ответы.

После того как я увидела обман Дилли в Гомбе, у меня появилось много вопросов о том, что мы знаем и не знаем о разуме животных. А вскоре журналы Science и National Geographic, для которых я чаще всего пишу, дали мне задание присоединиться к группе этологов и биологов, изучающих различных представителей дикой природы: слонов, львов, гепардов, горбатых китов, эфиопских волков, розовых речных дельфинов, бабуинов гелада, обезьян ревунов, золотых мартышек, ядовитых лягушек дарт и как минимум полдюжины видов шалашников. Каждое путешествие было похоже на ускоренный курс изучения поведения животных. Я училась смотреть и думать так же, как ученые, – с открытой душой, терпением и внимательно присматриваясь к деталям.

Исследователи слонов, к которым я присоединилась в Кении, например, записывали каждый хлопок ушами вождя-слонихи и ее родственников; эти незначительные движения помогали им понять, как слоны принимали решения и сообщали о них другим слонам, как они себя чувствовали и что собирались делать.

А в Австралии ученые изучали шалашников, которые украшали площадки перед своими жилищами кусочками стекол и камнями, используя оптическую иллюзию, чтобы привлекать самок. Однажды я даже испытала жалость к ученому, когда она опустилась на колени рядом с одним жилищем и показала мне код, написанный на каждом камушке и кусочке стекла, – их там были сотни, если не тысячи, и это было только одно жилище. Тем не менее такая скучная и трудоемкая работа привела к открытию того, что шалашники раскладывают свои украшения не в случайном порядке, а для того, чтобы создать иллюзию перспективы – такую технику часто используют пейзажисты. Для создания своих миражей птицы размещают наиболее крупные украшения дальше от входа в свое жилище, а маленькие поближе к нему. Таким образом самка шалашника, стоя у входа в жилище и выглядывая наружу, воспринимает все предметы примерно одинаковыми по размеру. Исследователи доказали, что самцы намеренно создают эту иллюзию, изменяя восприятие птиц. Птицы способны быстро восстановить каждый элемент на том месте, где он был. Ученые пришли к выводу, что шалашники – это первые животные, за исключением человека, у которых полностью развито чувство художественного вкуса.

За эти годы я заметила, что многие ученые все более непринужденно говорят о возможных психических состояниях и переживаниях животных, за которыми они наблюдали. Некоторые ученые, такие как исследовательница слонов Джойс Пул, начинали работать еще в то время, когда наличие разума у животных отрицалось. Пока мы ехали через Национальный парк Амбосели в Кении, Пул неожиданно обратилась к слонам, которые подошли к окну нашего джипа и засунули хоботы внутрь машины, чтобы обнюхать ее. В ответ исследовательница рассмеялась: «Да, это действительно я. И меня действительно не было долгое время». Она провела среди слонов много времени и знала (даже имела данные, которые это подтверждали), что они обладают долговременной памятью и легко запоминают своих друзей слонов. Они также запоминают и людей, различая тех, кто никогда не причинил им вреда, и тех, кто бросал в них копья.

В Танзании, в Национальном парке Серенгети, этолог Султана Башир говорила с сожалением о том, какая судьба ожидает наблюдаемого нами самца гепарда. За несколько месяцев до моего приезда она и другие участники проекта «Гепарды Серенгети» надели на этого изящного кота радиоошейник. Мы часами колесили по равнинам, пытаясь отследить сигнал ошейника, прежде чем Башир заметила гепарда в траве. Он стоял у подножия скалистых гор, на своей смотровой площадке, и жалобно выл. Иногда он взбирался на камни, чтобы посмотреть вдаль, а бывало, что он уходил очень далеко, а потом вдруг возвращался и забирался на вершину своей смотровой площадки. «Мррррмяу, мррррмяу, мррррмяу!» – звал он, издавая низкий блеющий звук, похожий на крик раненой овечки. «Это его крик о помощи, – сказала Башир. – Он ищет своего друга. Но я боюсь, что тот ушел. Он был старым, и мне кажется, что он умер. В противном случае он был бы уже здесь или где-то поблизости».