Жизнь, придуманная ею самой - Гала Дали Страница 4

Третья моя жизнь началась в Клаваделе.

Клавадель…

Счастье и горе.

Нет, сначала горе, а потом счастье.

Великолепная природа, горный воздух, которым невозможно надышаться, и болезнь.

Снаружи – горы, внутри – запах хлорки, снаружи – буйство красок, внутри – все бело и бледно. Внутри кашель с кровью, бледные лица и немощь, а нередко даже смерть.

Но по порядку…

Чахотка!

И вольно или невольно от тебя стараются держаться хоть на полшага подальше – заразная. Каверны совсем небольшие и только в одном легком, но сам воздух от твоего дыхания становится опасным, можно подхватить эту самую чахотку, которую отныне заумно именуют туберкулезом.

Смотрят с сожалением и даже жалостью, мол, такая молоденькая… Во взглядах осведомленных о твоей болезни читается приговор.

С этого начинается путь в Клавадель, к подножию великолепных Альп, на швейцарский курорт, где лечат горным воздухом, прогулками, питанием и невыносимой стерильностью. Дорого и… почти модно! Правда, только не для тех, кто действительно болен.

Когда рентген показал маленькие каверны в легком, мама первой сделала полшага назад, тут же опомнилась и вернулась на место, но ведь сделала же!

Я в ответ отступила сама, объяснив:

– Лучше не подходите близко, мало ли…

– Что ты, что ты! Ничего страшного, но мы тебя вылечим.

С этого мгновения семья перестала существовать. Мать и отчим что-то узнавали, организовывали, договаривались, особенно суетилась мать, но это уже неважно – теперь я была сама по себе.

Прозрачная, но непробиваемая стена между мной и миром выросла именно тогда, потом эта стена лишь видоизменялась, пропуская на мою сторону очередного достойного, но всегда только одного, не более, остальной мир был снаружи и не столь уж важен.

Никому и никогда не понять состояния изгоя, кроме тех, кто это пережил.

Далеко не всех заболевших туберкулезом сторонятся родственники, многих сопровождают на лечение, навещают, даже живут в одной комнате до самого их конца. И ничего, Господь оберегает от заражения.

Чаще всего заражается тот, кто боится, но как объяснить это домашним? Да и стоит ли?

Но во всем есть свои плюсы, кузены под разными предлогами теперь обходили меня стороной, меня не заставляли ничего делать в доме, даже вышивать, я отдыхала и читала.

О месте в швейцарском санатории в Клаваделе договорились быстро, отчим написал, ему ответили, и вот принцесса на горошине, как называла меня мама, складывала вещи, чтобы отправиться в далекую Швейцарию на лечение.

Я немало слышала об альпийских курортах от Аси, по ее словам выходило, что мест красивее просто не существует – горы, озера, леса, воздух… Если бы не болезнь, то получилось путешествие в рай.

Выяснилось, что ехать не в чем – из прошлогодней шубки я выросла, да и рукава обтерлись. Покупать новую накладно и… стоило ли? Кто знает, понадобится ли она мне в следующем году.

Ужасно? Но это правда жизни, от чахотки вылечивались не все, больше погибало.

Мама великодушно предложила ехать в ее манто. Чуть великовато, зато завернуться можно уютней. Я в нем слишком взрослая? Так это к лучшему, меньше будет вопросов, ведь путешествовать в одиночку юной девушке не совсем прилично.

Я только кивала, кивала и кивала. Болезнь давала о себе знать, меня лихорадило, постоянно хотелось спать и плакать.

Но плакать я себе категорически запретила. Даже на смертном одре они не увидят у меня ни слезинки.

Врач нашему решению обрадовался, сказал, что знает уже троих, кто вернулся из Клаваделя почти здоровыми, напомнил, что у меня начальная стадия, которая поддается лечению, что я должна, просто обязана соблюдать все требования тамошних докторов, чтобы тоже вернуться…

– Почти здоровой? – усмехнулась я.

Это «почти» резало слух не меньше самого диагноза, «почти» означало, что совсем выздороветь невозможно, что рано или поздно чахотка одержит верх. Так не лучше ли раньше, чем много лет кашлять кровью, мучиться и разорить семью?

Радостных мыслей не было совсем, выздороветь я не надеялась, просто очень хотелось уехать от всех этих сочувствующих охов и ахов.

И вот, наконец, прощальные слова, слезы (мама плакала по-настоящему), напутствия, и поезд повез меня на запад.

В гимназии мы учили немецкий, потому проблем с языком не возникло ни на границе, ни потом в санатории.

Швейцарские Альпы действительно великолепны, глядя вокруг, я пыталась понять, что наша горничная Жюстина делает в Москве, если ее родня здесь, в Швейцарии.

Швейцария – это горы. Давно известную истину постигаешь, как только попадаешь в Альпы. Это не просто горы, а ГОРЫ. Они вокруг, заслоняют горизонт, ограничивают пространство, но при этом не давят. Даже в ущельях не появляется клаустрофобия.

Клавадель – прекрасное местечко, куда от станции в Давосе вела извилистая неширокая дорога (едва разъехаться двум экипажам). Санаторий отправлял за своими пациентами экипаж, чтобы не пришлось добираться случайным транспортом, которого могло и не быть. Звук авто и бензиновый запах его выхлопов чужеродны для такого места. Потому экипаж конный – нечто вроде пролетки с подъемным верхом.

Я уже привыкла, что отсутствие сопровождающих неизменно вызывает недоумение, потому сразу жестко предупреждала:

– Я одна, никого ждать не будем.

В самом санатории приятно поразила чистота и простота вкупе с максимально возможными удобствами и неприятно – запах дезинфекции. Там царила Гигиена – все мылось не один раз в день, причем мылось с дезинфицирующими средствами, а потому пахло противно.

Прижав платочек к носу, я подумала, что умру от голода, если и в столовой будет пахнуть так же.

К счастью, ошиблась – не пахло. И вообще санаторий оказался местом приятным для отдыха, если бы не болезнь, присутствие которой проявлялось на каждом шагу от сплошной стерильности до старательно изображавших здоровье обреченных.

В первый же день меня поразило именно это – фальшивый оптимизм при бесконечных обсуждениях состояния своего и собеседников. Как можно поверить в излечение, если вокруг только и говорят о кавернах (пусть даже уверяя, что почти все закрылись), температуре, анализах и врачебных осмотрах?

Здесь не боялись заразиться, все равно больны, но слишком повседневно и обреченно говорили о самой болезни.

Персонал делал все, чтобы по возможности не напоминать о болезни пациентам, никого не называли ни пациентами, ни больными, только гостями. Услышав такое обращение впервые, я вздрогнула – мы гости на Земле?

Но довольно быстро привыкла к бесконечному цинизму приговоренных, научилась и сама разговаривать цинично и не замечать этого вокруг. Хотя первые дни спокойное обсуждение каверн и прочих гадостей резало слух, ведь дома все вокруг, и я в первую очередь, старались делать вид, что такой гадости, как каверны в легких, вообще не существует.