Остров знаний. Пределы досягаемости большой науки - Марсело Глейзер Страница 4

Некоторые люди, включая многих моих друзей-ученых, считают такой взгляд на вещи крайне пессимистичным. Меня даже называли пораженцем, но это совсем не так. Я восхищаюсь достижениями человечества, которых мы добились благодаря бесконечному поиску новых знаний. Меня спрашивают: «Если мы никогда не получим окончательный ответ, зачем вообще пытаться? И как понять, прав ты или нет?» Ответы на такие вопросы вы найдете в этой книге. Приступая к изучению природы человеческого знания (то есть наших попыток понять мир и свое место в нем), нужно признать, что наш подход фундаментально ограничен. Это понимание откроет перед нами новые двери, а не закроет их. Оно сделает поиск знаний бесконечным путешествием, вечным романом с неизведанным. Разве может быть что-то более вдохновляющее, чем уверенность в том, что в мире всегда будет что исследовать и что, как бы много мы ни знали, новые открытия неизбежны? Предположить, что у этого пути есть конец и когда-нибудь мы к нему придем, – вот что кажется мне пораженчеством. Перефразируя «Аркадию» Тома Стоппарда, «возвышает нас не цель, а сама необходимость познания».

Новые открытия проливают свет на отдельные участки непознанного, но стоит отойти чуть дальше – и их сияние теряется во мраке. Как и с любой жизненной загадкой, мы можем по-разному обойтись с этим фактом. Наш разум либо будет медленно, но верно продвигаться вглубь неизведанного, либо нет. Если мы выбираем второй вариант, то для борьбы с вечным незнанием нам требуется что-то помимо разума, например вера в альтернативные (в том числе сверхъестественные) объяснения. В итоге нам приходится выбирать между двумя полярными точками зрения – научным подходом и мистицизмом. Этот дуализм очень заметен в наше время. Я же предлагаю третий путь, основанный на понимании наших способов исследования реальности как источника бесконечного вдохновения, не требующего установления конкретной цели и не дающего обещания вечной истины.

По мере развития науки мы будем знать больше. Новые инструменты исследования ставят перед нами новые вопросы – зачастую такие, какие мы ранее даже не могли себе вообразить. Подумайте о развитии астрономии до и после изобретения телескопа (1609) или биологии до или после создания первого микроскопа (1674). Разве можно было представить себе, какую революцию в науке совершат эти приборы? Нестабильность у науки в крови. Для того чтобы двигаться вперед, ей нужно делать ошибки. Теории должны опровергаться, а их ограничения – обнаруживать себя. Чем глубже мы погружаем свои инструменты в ткань реальности, тем чаще обнаруживаем бреши в старых теориях, на обломках которых возникают новые. Если вы верите в то, что у этого процесса есть конец, – вы заблуждаетесь. Научный подход к знаниям ограничен, и ответов на некоторые вопросы мы никогда не получим. Некоторые аспекты окружающего мира обязательно должны оставаться неизвестными. Некоторые, как я покажу ниже, в принципе непознаваемы.

Установление границ научного познания – совсем не то же самое, что мракобесие. Наоборот, это проявление самоанализа, столь необходимого во времена постоянного теоретизирования и научного высокомерия. Описывая ограничения, налагаемые на наши объяснения физической реальности научной методологией, я пытаюсь защитить науку от нападок на ее целостность, а также объяснить, что наука движется вперед благодаря нашему невежеству, а не знаниям. Как отмечает в своей недавней книге Ignorance: How It Drives Science нейрофизиолог из Колумбийского университета Стюарт Файерстейн, все великие предположения в первую очередь представляют собой признания в невежестве. Претензия на обладание истиной – это слишком тяжелая ноша для ученого. Мы узнаем новое на основании того, что можем измерить, а все остальное должно повергать нас в трепет. Важно лишь то, чего мы не знаем.

Наше восприятие реальности основывается на искусственном разделении субъекта и объекта. Эта дилемма вдохновляла и приводила в замешательство многие поколения мыслителей. Вам кажется, что вы знаете, где заканчиваетесь вы сами и начинается внешний мир, но на самом деле это куда более сложный вопрос. В мире нет даже двоих людей с одинаковым взглядом на мир. С другой стороны, наука – это лучший набор инструментов, которым мы располагаем для создания универсального языка, преодолевающего индивидуальные различия. Исследуя наше собственное стремление к покорению неизвестного, мы также откроем для себя способность науки изменять и вдохновлять.

Вначале бог создал землю и посмотрел на нее из своего космического одиночества. И бог сказал: «Создадим живые существа из глины, пусть глина взглянет, что сотворено нами». И бог создал все живые существа, какие до сих пор двигаются по земле, и одно из них было человеком. И только этот ком глины, ставший человеком, умел говорить. И бог наклонился поближе, когда созданный из глины человек привстал, оглянулся и заговорил. Человек подмигнул и вежливо спросил: «А в чем смысл всего этого?»

– Разве у всего должен быть смысл? – спросил бог.

– Конечно, – сказал человек.

– Тогда предоставляю тебе найти этот смысл! – сказал бог и удалился.

Именно теми вопросами, на которые нет ответа, ограничены людские возможности, очерчены пределы человеческого существования.

Человек всегда был своей самой раздражающей проблемой.

Возможно ли понять мир, не имея веры? Этот вопрос лежит в основе раздвоения науки и религии, определяющей взаимоотношения человека и окружающей реальности. Сравнив мифологические и научные концепции, можно сказать, что религиозные мифы пытаются описать непонятное с помощью непонятного, в то время как наука стремится объяснить непознанное с помощью знаний. Противостояние этих двух подходов усиливается из-за веры в существование двух не соответствующих друг другу реальностей – нашего мира (познаваемого с помощью правильно применяемых научных методов) и мира потустороннего (а значит, недоступного, нематериального, традиционно относимого к области религии). [7]

В мифах неизвестное отражает священную природу божеств, чье существование не ограничено временем и пространством. Историк религии Мирча Элиаде писал об этом так:

Для австралийца, равно как и для китайца, индуиста или европейского крестьянина, мифы являются достоверными, потому что они священны и рассказывают о божественных существах и событиях. Соответственно, пересказывая миф или слушая его, человек вступает в контакт со священным и выходит за пределы привычного состояния, своей «исторической ситуации». [8]