Жизнь в невозможном мире - Алексей Цвелик Страница 43

Шура — замечательный джазовый пианист, и его талант физика является зеркальным отражением его музыкального таланта. Шура чем-то напоминает мне Булата Окуджаву. Оба они — люди с Востока, точнее, с Кавказа, глубочайшим образом впитавшие русскую культуру. Как и Окуджава, Шура — поэт, только пишет он на языке формул. Есть в его облике какое-то особенное благородство, сразу выделяющее его среди толпы. Я помню, как в Триесте хозяйка ресторана «Князь Меттерних», весьма бывалая дама, подъезжавшая к ресторану на бежевом открытом «мерседесе», из всей нашей компании, в которой попадались и нобелевские лауреаты, всегда обращалась только к Шуре. И он неизменно находил правильные итальянские слова.

Шура долго работал в Международном центре теоретической физики в Триесте. Сначала он бывал там наездами, потом несколько лет жил постоянно. Однажды Шура потерялся, что породило историю, достойную итальянского кино периода неореализма. Дело было перед его очередным отъездом в Грузию, и ему нужно было сдавать квартиру. Мы все договорились хорошо отметить Шурин отъезд, но на проводы Шура не явился. Тревожиться мы начали на следующий день, когда Шура не объявился тоже, что было совсем не в его правилах, так как до этого, если он и пропускал встречу, то по-восточному потом дня два или три извинялся. Когда я поделился своим недоумением с моим другом Пирсом Коулмэном (про него ниже), тот, не задумываясь, ответил: «Вызывай полицию». Я не стал делать этого сам, а пошел к нашему другу и начальнику отдела, где работал Шура. Начальником тогда был совершенно замечательный человек, китайский физик Ю Лу. Ю Лу окончил аспирантуру в СССР у Моисея Исааковича (Мусика) Каганова и в период «культурной революции» был сослан на трудовое перевоспитание в деревню, где и провел около десяти лет. Извлек его оттуда первый директор Международного центра нобелевский лауреат Абдус Салам, сумевший, как представитель «третьего мира» (он был пакистанцем по национальности), договориться с китайскими коммунистами. Так Ю Лу появился в Триесте, где он провел около двадцати лет, командуя отделом физики твердого тела. Видавший виды Ю Лу не на шутку обеспокоился, мы стали звонить Шуре на квартиру, телефон не отвечал. Тогда мы (я, Ю Лу, Пирс, друг Шуры Микеле Фабрицио и еще несколько человек) поехали к Шуре домой, где и удостоверились, что окна открыты, а на стук никто не отвечает. Опрос соседей установил, что накануне у Шуры играла громкая музыка, а потом все затихло… Нас стали мучить нехорошие предчувствия. Звонки в госпитали с запросами, не доставлялась ли к ним «персона эстранджера», не дали результатов. В нашем воображении сложилась мрачная картина бездыханного Шуры на диване в пустой, запертой изнутри квартире. Вызвали полицию. Та, чтобы проникнуть в дом, вызвала пожарных. Узкая городская улица заполнилась пожарными и полицейскими машинами, толпой зевак, возбужденными соседями, переговаривающимися по-русски и по-английски физиками. Воздвиглась пожарная лестница, по которой на второй этаж полезли пожарные. Вот они уже внутри, мы с трепетом ждем, когда откроется входная дверь… За всем этим мы как-то не заметили, как среди толпы появился Шура, на вопрос которого, что здесь происходит, сосед его ответил, что «тебя, дорогой, ищут твои друзья». Оказалось, Шура просто устал, убирая квартиру, и, пренебрегши правилами восточной вежливости, решил побыть один. Остаток вечера мы провели, откупоривая бутылки.

Пирс Коулмэн

С Пирсом я познакомился еще в России во время достопамятной тбилисской конференции 1988 года. Знакомство это возобновилось практически сразу после нашего переезда в Америку. Отец Пирса — англичанин, мать — наполовину индуска. Пирс родился в Англии, закончил Кембридж, был аспирантом у Фила Андерсона и перебрался вместе с ним в начале 1980-х в Америку. Когда мы познакомились, он был англичанином, а теперь, пожалуй, стал американцем. Америка, как известно, большой плавильный котел. И Пирс, и Преми — люди очень эмоциональные (южная кровь!), а Пирс еще и огромный энтузиаст. Его увлеченность самыми экзотическими идеями всегда меня очень подстегивала. Но к сложной математике Пирс всегда относился настороженно. Боялся, что народ нас не поймет. Я очень благодарен Пирсу и Преми за то, что с ними можно было поговорить и поспорить на разные темы так, что разница во мнениях не приводила к обострению отношений, а это здесь встречается сплошь и рядом. Спасибо им и за ту поддержку, которую они оказали мне в трудные минуты жизни.

Фабиан Эсслер

Фабиан моложе меня лет на пятнадцать. Теперь он профессор в Оксфорде. Он родился в Германии, учился в Америке в университете Стони Брук, где также окончил аспирантуру у моего приятеля Володи Корепина. Фабиан воплощает в себе лучшие качества германского народа, и, глядя на него, я понимаю, почему с этим народом лучше не встречаться на поле боя. Природный ум и широкая образованность сочетаются в нем с умением доводить дело до конца. Признаюсь, этого мне, как и многим русским, не хватает. С Фабианом можно говорить абсолютно обо всем, обсуждать, пожалуй, даже более широкий круг тем, чем с Пирсом и Преми. Порой наши споры достигали большого накала, но его глубокая, истинно европейская культура всегда помогала нам не переступать того рубежа, за которым начинаются взаимные обиды. Отношение Фабиана к физике такое же, как у меня. Он ценит красоту и любит математику.

Как и очень многие культурные немцы, Фабиан следует традициям Гете, Шиллера (своего любимого поэта), Шеллинга и обожает классическую культуру. Помню, во время посещения Пергамского музея в Берлине он с какой-то пронзительной грустью воскликнул, глядя на греческие статуи: «Мы ничто перед ними, наши достижения не выдерживают никакого сравнения!»

Патрик Азария

Хотя с Патриком я сделал вместе не так много, но не упомянуть его невозможно, поскольку колоритностью он может поспорить даже с Фейгельманом. Назвать Патрика французом было бы неправильно, так как он не француз, а парижанин. Даже не просто парижанин, а то, что в Париже называется «бобо», то есть «буржуазная богема».

«Бобо» просыпаются поздно и неохотно, начинают день с сигареты и чашки крепкого кофе. Они убеждены, что капитализм — страшное зло, что с глобализацией надо бороться, для чего организуют в Интернете кампании для борьбы с нею. Я придумал для них лозунг «Антиглобалисты всего мира — объединяйтесь!». Большинство из них живет в районе площади Бастилии, ходит в один или два ресторана, где хозяева их знают. Помню, как в одном из таких ресторанов хозяйка, в знак особого расположения, подала Патрику еду не на тарелке, а прямо в кастрюле. После еды он взял гитару, другую взял знакомый шофер такси, и народ слился с интеллигенцией в чудесном дуэте.

Патрик познакомил меня с песней французских анархистов, которая показалась мне настолько замечательной, что я воспроизвожу ее здесь полностью. Поется на мотив «По долинам и по взгорьям».

Makhnovtchina, Makhnovtchina Tes drapeaux sont noirs dans le vent ils sont noirs de notre peine ils sont rouges de notre sang Par les monts et par les plaines dans la neige et dans le vent à travers toute l’Ukraine se levaient nos partisans. Au Printemps les traités de Lénine Ont livré l’Ukraine aux Allemands A l'automne la Makhnovtchina Les avait jeté au vent L'armée blanche de Denikine est entrée en Ukraine en chantant mais bientôt la Makhnovtchina l'a dispersée dans le vent. Makhnovtchina, Makhnovtchina Armée noire de nos partisans Qui combattait en Ukraine contre les rouges et les blancs Makhnovtchina, Makhnovtchina Armée noire de nos partisans qui voulait chasser d’Ukraine à jamais tous les tyrans. Makhnovtchina…

(Вот примерный смысл первых строк: Махновщина, махновщина, / знамена вьются по ветру, / черные от нашей боли, / красные от нашей крови…