Что за рыбка в вашем ухе? - Дэвид Беллос Страница 5

Народная память о том, какую роль играла латынь в Средние века и позже, у современных европейцев, похоже, в крови. Латынь и в новое время отчасти продолжала служить носителям «малых» европейских языков средством международного общения. Антанас Сметона, последний президент Литвы до того, как ее захватили советские, а затем нацистские войска в 1941 году, воспользовался латынью для своего безуспешного обращения за помощью к Союзникам {9}. А с другого берега Балтийского моря выпуск новостей на латыни и сейчас ежедневно транслируется по веб-радио из Хельсинки.

Если языковая унификация когда-нибудь и произойдет, то в основе ее, вероятно, будет лежать не латынь, эсперанто, волапюк или какой-то пока не изобретенный язык, а язык, который уже имеет большую фору на старте. И возможно, это будет не тот язык, у которого больше всего носителей (сейчас это мандаринский китайский), а тот, на котором говорит больше всего неносителей (в настоящее время это английский). Эта перспектива многих пугает и огорчает по целому ряду причин. Однако в мире, где межкультурные коммуникации будут происходить на едином языке, число языков не сократится. Просто речевая практика носителей единого языка окажется наиболее скудной, потому что они будут думать всего на одном языке.

Второй язык, или язык межнационального общения, учится быстрее, чем родной, но и забывается легче. За последние пятьдесят лет английским в той или иной степени овладели миллионы жителей континентальной Европы, и теперь это единственный общий язык для носителей разных языков, например в Бельгии или на Кипре. С другой стороны, русский, который до 1989 года понимали и использовали образованные люди всех стран из сферы влияния СССР, от Балтики до Балкан и от Берлина до Внешней Монголии, очень быстро забывается, а там, где он не забыт полностью, используется по большей части лишь для контактов с иностранцами. Если языковая унификация в XXI веке продолжится, ее судьбу будут определять не свойства или природа объединяющего языка или тех языков, которые он заменит, а будущий ход мировой истории.

Помимо владения несколькими языками и языковой унификации, есть еще третий путь, позволяющий обойтись без перевода: поменьше обращать внимания на другие культуры, сосредоточившись на собственной. К изоляции стремились многие общества, и некоторым почти удалось ее достичь. Япония в эпоху Эдо (1603–1868) ограничила свои контакты с иностранцами общением с горсткой предприимчивых голландцев, которым было разрешено открыть торговую факторию на острове в заливе Нагасаки, и с китайцами. В Европе «блестящей изоляцией» зачастую упивалась Великобритания. В газете «Таймс» от 22 октября 1957 года появился знаменитый заголовок: FOG IN CHANNEL, CONTINENT CUT OFF — «Над проливом туман — континент отрезан». Но это была скорее поза, чем реальность. Иначе обстояло дело с крошечной Албанией. Энвер Ходжа, коммунистический лидер страны в 1944–1985 годах, сначала в 1948 году разорвал отношения с ближайшим соседом — Югославией, потом, в 1960-м, — с Советским Союзом, а затем, в 1976-м, — с маоистским Китаем. После этого Албания долгие годы оставалась в полной изоляции; одно время, в начале 1980-х, во всей стране находилось лишь несколько иностранцев (включая дипломатов) {10}. Телевещание было настроено таким образом, чтобы исключить прием передач извне; переводились только книги, подтверждавшие официальное мнение Албании о ее положении в мире (а таких было немного); иностранные книги не импортировались; торговые связи были так же ограничены, как культурные и языковые; заграничных займов не было. Албания, расположенная буквально на пороге Европы, в двух шагах от туристического Корфу и от еще более роскошных курортов итальянской Адриатики, полвека провела в добровольной изоляции; вот пример того, что порой довольно большие сообщества готовы добровольно отказаться от межкультурного обмена.

Мечта об изоляции принимает разные формы, и ее тень то и дело прослеживается в многочисленных рассказах антропологов о людях, живших в разных уголках света до изобретения письма. Жорж Перек в своей книге «Жизнь способ употребления», отчасти пародируя научные публикации такого рода, посвятил главу 25 описанию жизни Марселя Аппенццелла, вымышленного ученика реального Марселя Мосса. Аппенццелл отправляется в джунгли Суматры, чтобы установить контакт с племенем анадаламов (кубу). После изнурительного путешествия по тропическому лесу Аппенццелл наконец находит племя. Анадаламы не вступают с ним в разговоры. Разложив традиционные, как ему кажется, подарки, он засыпает, — а проснувшись, обнаруживает, что анадаламы исчезли. Оставив его подарки нетронутыми, они забрали весь скарб из своих хижин и ушли. Он следует за ними по джунглям, догоняет и снова повторяет свои действия, считая, что именно так можно завязать общение с этими «доконтактными» людьми. С тем же результатом. Они уходят. И так продолжается неделя за неделей, одна тяжелее другой, пока этнограф не осознает, что анадаламы не хотят общаться ни с ним, ни с кем-либо еще. И это их право. Да, народ вполне может предпочесть автаркию контактам. Кто мы такие, чтобы осуждать его выбор?

Однако в пересказе Перека анадаламы помимо гордости и самодостаточности символизируют языковую и культурную энтропию. Они владеют несколькими металлическими орудиями, которые сами уже не умеют изготавливать, — то есть можно предположить, что они отделились от какой-то более развитой цивилизации. Их язык тоже, кажется, утратил немалую часть своего словарного запаса:

Одним из последствий… было то, что одно и то же слово обозначало все большее количество предметов. Так, малайское слово Pekee, означавшее «охота», означало еще и «охотиться», «ходить», «нести», «копье», «газель», «антилопа», «черная свинья»; а my’am, название очень острой специи, широко используемой при приготовлении мясной пищи, — «лес», «завтра», «заря» и т. п. Точно так же дело обстояло со словом cinuya — которое Аппенццелл сопоставил с малайскими словами usi («банан»), nuya («кокосовый орех»), — означавшее «есть», «еда», «суп», «калебаса», «лопатка», «скатерть», «вечер», «дом», «горшок», «огонь», «кремень» (чтобы добыть огонь, кубу чиркали один кремень о другой), «застежка», «гребень», «волосы», и hoja’ (краска для волос, изготовленная из кокосового молока, смешанного с землей и различными растениями) [1].

Такое описание лексической энтропии может привести читателя к нравоучительному заключению, что изоляция — это плохо, потому что она ведет (как видно из последующих событий) к оскудению и смерти языка, связанной с ним культуры и в конце концов к исчезновению всего народа. Но Перек пресекает такое рассуждение в корне: