Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков Страница 6

Да, сделали красоту, но эта красота мертвая, это, в сущности, тот же каменный цветок, символ мертвого мастерства. Потому что совершенно только мертвое.

Борис Эйхенбаум, главный теоретик сказа, написавший о Бажове несколько статей, замечает, что сказ – это просто сказка, рожденная энергией рассказчика. Иными словами, в тексте доминирует речевой портрет говорящего. Сама же по себе бажовская сказка отличается только тем, что это сказка в мужском роде. То есть она как бы более сурова, более бородата, она на более жестком уральском каменном материале. Отсюда, как правильно писала Людмила Скорино, главная исследовательница творчества Бажова, в бажовском мире гендерные оппозиции очень значимы. Это тоже отдельная тема, которой следовало бы коснуться.

В мире советского искусства, в мире вообще модерна женщина хороша для удовлетворения разовых потребностей, но жить с ней невозможно, она вносит в мир хаос. Может быть, поэтому Россия в советском мире воспринималась как Аксинья, баба красивая, но беспутная, поэтому большинство революционных текстов – об убийстве бабы. В бажовском мире женщина мужчине мешает. Она жадная, она требует, чтобы мастер работал больше, чем ему хочется, и работал над поделками, а не над чем-то высокоталантливым. Она, как правило, склоняет мужчину к неправильному поступку. Помните, в «Сочневых камешках»: «Только ведь баба, как осенний дождь. День долбит, два долбит – додолбила-таки». А кто хоть раз видел Хозяйку, демоническое, хтоническое существо, для того обычные бабы не существуют. Та же Танюшка из «Малахитовой шкатулки», классический бажовский персонаж. Она ведь тоже ушла в гору, только это случилось не в горах, а во дворце. Она добилась того, что ее привели к царице, прислонилась к колонне работы отца и ушла в эту колонну. Только остались присохшие к ней драгоценности. Кинулись отколупывать – драгоценности превратились в капли: «Ина капля чистая, как вот слеза, ина желтая, а то опять, как кровь, густая».

Вот это самое интересное: любить реальную женщину нельзя и не нужно. Если женщина, как Катя, Данилова невеста, начинает что-то понимать в малахитовых бляшках, она становится своего рода андрогином, она теряет женскую сущность. Помните, она уже в перестарках, а парни продолжают к ней ломиться, и она встречает их топором. Парни убрались, а потом «сплели», как сказано у Бажова, что у нее за плечами стоял мертвый жених. Вот эта особенность бажовского сказа, его ориентация на мужскую природу очень присуща русскому сознанию России. Это мужская страна, страна мужских добродетелей, и сколько бы мы ни старались воспитать в себе политкорректность, этого не произойдет никогда.

Третья удивительная особенность бажовского сказа, помимо замечательной речи, это тщательно проработанный антураж, и вот здесь Бажов тоже попал в нерв. Бажовские сказки – страшные. Когда они нестрашные, они неинтересные. Интересно придумано «Таюткино зеркальце», когда рудничные откалывают-откалывают породу, и вдруг появляется нерукотворное черное зеркало с углублением в середине, которое еще и искажает лица. И обделано зеркало рамой тоже нерукотворной. Вот замечательная метафора искусства: так и Бажов откалывал пустую породу для того, чтобы в конце сделать вот это свое круглое, гротескное зеркало, искажающее человеческие черты.

А какая страшная вещь «Кошачьи уши», когда девушка обнаруживает себя стоящей на голове огромной земляной кошки! А эти три слепые кошки из «Сочневых камешков»: «Отдай наши глаза!» Никакая детская страшилка до этого не подымется. Ну и конечно, самая страшная история Бажова – «Приказчиковы подошвы». Как всегда, Хозяйка Медной горы трижды предупреждает лютого приказчика Северьяна, приказчик не слушается и в результате уходит в гору – абсолютным злодеям тоже есть место в бажовском мире. И что символично: Северьян становится кусом пустой породы внутри малахитового огромного камня, только «посредине шлифованного места две подошвы сапожные. Новехоньки подошовки-то. Все гвоздики на них видно. В три ряда». Человек, для которого главное – власть, превращается в этом мире в пустую породу.

Мир Бажова – мир страшный. Это вообще языческие мифы, которые всегда одновременно о прекрасном и страшном. В любой легенде драгоценности, с одной стороны, – символ мудрости, а с другой стороны – жестокости. Они политы кровью. И в бажовском мире драгоценности вот так же очень по-русски амбивалентны. Не случайно поэтому их постоянное отождествление со слезами и кровью, в которые они превращаются.

Мир Бажова страшен, но это и добавляет ему художественного совершенства. Напугать Бажов мастер. Это вопрос ритма, это вопрос ужасных и прекрасных деталей, и нужно было уметь семантически далеко разнести эти приметы страшного, чтобы они вдруг заиграли неожиданно. И вот эту природу Урала Бажов очень почувствовал. Люди, жившие на Урале, хорошо знают, что это место с энергетикой довольно мрачной. Уральский мир – суровый мир, и в этом смысле он идеально попал в эпоху, потому что миф, который творит Бажов, – это миф о прекрасном и одновременно чудовищном, и все прекрасное имеет эту готическую изнанку. Это мир, в котором не торжествует добро, – это мир, в котором торжествуют знания и талант. Этот мир не для человека. И потому Настасья, Степанова жена, не смогла носить драгоценный убор – свадебный подарок Хозяйки Медной горы, а Танюшке от него тепло: «Мамонька, сколь хорошо тятино-то подаренье! Тепло от него, будто на пригревинке сидишь, да еще кто тебя мягким гладит», – говорит она матери. Ледяной, дикий мир сталинской империи был уютен для того, кто мог в нем реализоваться. Поэтому о нем с такой ностальгией и нежностью вспоминали передовики, работавшие в нечеловеческих, авральных обстоятельствах, передовые учителя и даже писатели, для которых диалог с этим миром, с этим начальством был крайне интересным и азартным занятием.

Бажов и после смерти (в декабре 1950 года он умер в Москве от рака легких) продолжал оставаться в советском пантеоне. Как и большая часть советских писателей, он пережил не столько период забвения, сколько ослабление читательского внимания в 1990-е – в начале нулевых. Спасло его только то, что он своего рода гений места. Но по большому счету Бажов опирается не столько на уральский фольклор, сколько на немецкий романтизм, влияние фильма Фрица Ланга «Нибелунги» (1924) несомненно. И как Гоголь придумал свою Украину, опираясь почти целиком на Гофмана, так и Бажов создал свой Урал, опираясь на немецкую романтическую мифологию. Тут нет ничего дурного, Бажов прекрасно привязал ее к месту. Долголетию и популярности его творчества способствовало и то, что в России возродился оккультизм, и вся эта наивная оккультятина шла под знаком Рерихов. Если бы Николаю Рериху случилось (увы, до этого не дошло) проиллюстрировать «Малахитовую шкатулку», то более адекватных иллюстраций не нарисовал бы никто: те же горы, те же россыпи драгоценностей, те же таинственные каменные идолы. Дополнительный стимул, некоторую дополнительную энергию выживания (энергию заблуждения, по Толстому) придало Бажову и то, что в его сказах стали искать эзотерическую подоплеку. Общество Рерихов в Челябинске с его попытками построить бездуховную культуру, культуру, где все подменено геополитикой, культом родины, культом камня, стало активно это насаждать.

Бажов остается главным поэтом языческой России, главным ее мифотворцем, но в России всегда на равных будут присутствовать две тенденции: одна тенденция – западническая, христианская, либеральная, свободная, а другая – языческая, во многих отношениях уральская. Именно в их взаимодействии заключается сущность русской литературы, где и языческое, и христианское не исключают друг друга, а замечательно оттеняют. И поэтому бажовский миф нам еще не раз понадобится.