Вокруг света. В поисках совершенной еды - Энтони Бурден Страница 9

У Криса нет никаких особых причин любить меня. Я всячески шпынял его, когда мы были детьми, в припадке ревности едва не убил его в младенчестве (к счастью для нас обоих, своим оружием я выбрал воздушный шарик), вечно сваливал на него вину за собственные проступки, а потом стоял и радостно смотрел, как его ругают и шлепают. Он был вынужден изо дня в день наблюдать психодраму за обеденным столом: появлялся, разумеется с опозданием, я — мрачный, враждебно настроенный, угрюмый, злобный старший брат с волосами до плеч, — убежденный в том, что Эбби Хоффман и Элдридж Кливер по сути дела правы, что мои родители жалкие люди, что их постылая привязанность мешает мне предаться психоделическим радостям и свободной любви с каким-нибудь цыпленком хиппи, как я непременно и поступил бы, если бы мне не было всего двенадцать лет и я не жил бы в родительском доме. Ссоры, безобразные скандалы, муки моего болезненного для меня и для других раннего отрочества — все это происходило на его глазах. И, должно быть, сильно его доставало. С другой стороны, это я научил маленького паршивца читать, когда он был еще в детском саду. И еще, я смолчал, когда он, решив наконец, что с него хватит, огрел меня по башке какой-то чугунной штукой.

Думаю, у него все же остались кое-какие приятные воспоминания о детстве и, прежде всего, о лете, которое мы обычно проводили во Франции. Там мы были друг для друга единственными англоговорящими собеседниками. Мы бродили повсюду вместе, исследовали небольшой городок Ля Тест, часами играли в солдатики в саду за домом нашей тетушки. Мы играли в героев комиксов: в Тентенов, Счастливчика Люка и Астерикса, баловались с хлопушками, а когда все это нам надоедало, донимали нытьем нашу бедную маму. Как ни странно, с годами мы очень сблизились. И когда я предложил совершить совместную поездку памяти нашего детства, Крис, не задумываясь, согласился.

— Поехали, — сказал он.

Возможно, это был самый безумный поступок в его жизни.

Идея состояла в том, чтобы всех родных и близких оставить дома и только вдвоем вновь посетить Францию нашей юности. Мы навестим дом в Ля Тесте. Мы поедим в тех же местах в городе и в соседнем Аркашоне, где ели в детстве. На заре мы отправимся на устричную отмель, где я насладился своей первой устрицей, и, честное слово, это было настоящее пищевое «прозрение». Крис, как это ни странно, с удовольствием ест этих моллюсков. Мы снова вскарабкаемся на дюну Пила, будем есть от пуза пирожные, не спрашивая разрешения, пить бордо сколько влезет, купим кучу хлопушек и станем «бомбить немецкие дома» — так мы играли детьми на пляже. Кто теперь нам помешает? Кто сможет остановить?

Будем поглощать чесночные колбаски, суп-де-пуассон, горячий шоколад большими чашками, есть багеты, намазанные маслом, и выпьем столько банок «Кронненбурга» и «Ла белль» и «Стеллы», сколько захотим. Мне сорок четыре, Крису — сорок один. Теперь мы взрослые: респектабельный специалист по курсам валют и автор бестселлеров. Наша мать живет в Нью-Йорке и уже несколько десятков лет как отказалась от всяких попыток перевоспитать нас. Наш отец, который никогда и не пытался этого делать, умер в восьмидесятых. Теперь мы можем делать что хотим. Мы снова можем вести себя как дети. Именно здесь, на исхоженных нами в детстве тропах побережья юго-западной Франции, стоит искать настоящую еду.

Мы встретились в Сен-Жан-де-Люз. Крис ехал из Швейцарии, я – из Португалии. На взятой напрокат ма­шине мы добрались до Аркашона, остановившись только для того, чтобы съесть гофре, горячие вафли, посыпанные сахарной пудрой, лакомство, которое нам покупали в детстве после пляжа. Теперь мы могли себе позволить их сколько угодно. Юго-запад Франции — практически плоский: миля за милей тянутся сосны, посаженные примерно столетие назад с целью осушить кишащие москитами болота и удержать прибрежные дюны от осыпей. Смотреть особенно не на что, но мы были счастливы и тем, что встречали знакомые названия и указатели и вдыхали запах французского бензина. Мы подбирались все ближе и ближе к месту, где в последний раз были более двадцати восьми лет тому назад.

К ночи мы приехали в курортный городок Аркашон, расположенный по соседству с крошечной устричной деревенькой Ля Тест-де-Буш. Стоял январь, мертвый сезон: холодно, ветрено, мелкий, пробирающий до костей дождь. Поддавшись мощному сентиментальному порыву вернуть прошлое, я не учел таких земных и прозаических факторов, как температура воздуха и осадки, и вот теперь у нас были все шансы замерзнуть в практически необитаемом городе, населенном в это время года разве что призраками. Мы остановились в темной, обшитой изнутри досками и затянутой дешевым атласом гостинице. Это был сарай, украшенный витражами в стиле ар деко, набитый всякими цацками: поддельные лампы Тиффани, австро-венгерские статуэтки, заплесневелые ковры, мебель в стиле рококо. И ни одного постояльца. Интерьеры из фильма ужасов. Вообразите Нормана Бейтса в Кэтскиллских горах — и вы получите полное представление об этом месте. Сказать, что оно нагоняет тоску, значит, ничего не сказать. Из моего окна, за бетонным двориком и бассейном с плавающими трупиками листьев, была видна серая гладь Бискайского залива; несколько рыбачьих лодок, которые ветер гонял туда-сюда по его поверхности; пустой, если не считать двух чаек, пляж; огни мыса Ферре, которые оставляли мерцающую дорожку на темной воде.

Первую ночь я спал плохо, мне снилась тетушка Жанна, — она орала на меня за то, что я разбрасываю шутихи вокруг дома: «Defendu!» [9]— вопила она. Мой сон пропитался сырым, заплесневелым воздухом этого дома, в него проникли эти обшарпанные стулья, эти облупленные розовые обои.

Крис проснулся радостный и взволнованный. Не то что я. Я решительно отверг идею позавтракать в отеле — неизвестно, как давно у них вообще кто-то завтракал и чем это для него закончилось. Мы с братом поспешили на вокзал и проехались до Ля Тест. Пускай не лето, пускай мы — двое старых олухов, закутанных до самых подбородков, но на несколько мгновений, выйдя из поезда, мы снова почувствовали себя детьми. За весь путь ни один из нас не произнес ни слова, мы только улыбались, не способные выразить словами свои чувства.

Стоя на этой платформе, я действительно на какой-то момент почувствовал, что сейчас 1966 год. Голый телеграфный столб, на который я взобрался мальчишкой, чтобы получить плитку шоколада на праздничном гулянье, все еще возвышался на площади перед вокзалом. Порт с его провисающими сходнями и старомодными «pinasses» (рыбацкими лодками-плоскодонками), суденышками для сбора устриц, двухэтажной шлакобетонной постройкой и белыми домиками с красными черепичными крышами — все было на месте.

Плечом к плечу мы шли по пустым улицам под холодным серым небом, изо всех сил стараясь не замечать противной мороси дождя.

— Сюда, — тихо сказал Крис, — мимо пожарной станции и жандармерии.

— Не могу поверить, что я снова здесь, — сказал я. — Просто не могу поверить.

Мы обнаружили рю Жюль Фавр там, где оставили ее, а через два квартала — наш дом. Или то, что когда-то было нашим домом. Дорога к нему изменилась. Стояла зима, так что розы в саду за живой изгородью не цвели. Деревянная развалюха справа, где мой отец маленьким мальчиком в берете и коротких штанишках позировал фотографу, где позже фотографу позировали мы с братом (и почти в таких же ненавистных костюмах), все еще была здесь. Но шаткие ворота, к которым мы небрежно прислонялись, стараясь выглядеть непринужденно или, по крайней мере, не так глупо, исчезли. Дом нашего соседа снесли, а на его месте появился новый. Дом, который начал строить незадолго до смерти мой дядя Гюстав (помню, как мы с ним чистили кирпичи), был все в том же состоянии. За новым белым забором из штакетника и аккуратно подстриженной живой изгородью стоял наш старый дачный домик. Мы с Крисом несколько секунд молча смотрели на него поверх ворот.