Хроники - Боб Дилан Страница 9

В квартире у Рэя не было шума – только если я включал радио или слушал пластинки. А так – тишина, как на кладбище, поэтому я всегда возвращался к книгам. Закапывался в них, как археолог. Я прочел биографию Тадцеуса Стивенса, радикального республиканца. Он жил в начале XIX века – довольно колоритный тип. Родился в Геттисберге, и у него была изуродована стопа, как у Байрона. Вырос в нищете, сколотил состояние, после чего горой стоял за слабых и всех, кто не мог сражаться на равных. Стивенс обладал мрачным чувством юмора, был остер на язык и пламенно ненавидел разжиревших аристократов своего времени. Он хотел конфисковать земли рабовладельческой элиты, а об одном коллеге вот как однажды отозвался прямо в палате: «пресмыкающееся в собственной слизи». Стивенс был антимасоном, и противников своих обличал за то, что из их пастей несет человечьей кровью. Прямо так и резал правду-матку: «немощная банда низменных рептилий, чурающихся света, таящихся в собственных берлогах». Стивенса трудно забыть. Он произвел на меня огромное впечатление, он меня вдохновлял. Он и еще Тедди Рузвельт – наверное, самый сильный президент США за всю историю. Про Тедди я тоже читал. Он был скотоводом и боролся с преступностью, его едва остановили, когда он хотел объявить войну Калифорнии: он крупно поцапался с Дж. П. Морганом, почти божеством, которое в то время владело чуть ли не всеми Соединенными Штатами. Рузвельт его осадил и пригрозил бросить в тюрьму.

Про любого из этих парней – Стивенса, Рузвельта или самого Моргана – могли бы сочинить в народе балладу. Вроде «Ходячего босса», «Песни узника» или даже чего-нибудь вроде «Баллады о Чарлзе Тито» [26]. Они там где-то присутствуют, хоть и неявно. Они есть даже в первых рок-н-роллах, если вам охота подмешать электричества и барабанов.

На полках стояли и книги по искусству. Мазеруэлл, ранний Джаспер Джонс, брошюры о немецких импрессионистах, Грюнвальд, Адольф фон Менцель – такие вот. Практические пособия – как вправить человеку колено; как принять роды, как вырезать аппендицит, не выходя из спальни. Сны от такого снились жаркие. Глазу было на что упасть: меловые наброски «феррари» и «дукати», книги об амазонках, о Египте времен фараонов, фотоальбомы про цирковых акробатов, влюбленных, кладбища. Поблизости не было больших книжных магазинов, поэтому найти все это в одном месте было невозможно. Мне очень нравились биографии, и я прочел кусок из еще одной – Фридриха Великого. Он, как я с удивлением выяснил, был не только королем Пруссии, но и композитором. Кроме того, я заглянул в трактат Клаузевица «О войне». Автора называли главным философом войны. Судя по фамилии, он должен был походить на фон Гинденбурга, но он не похож. В книге на портрете он напоминает поэта Роберта Бёрнса или актера Монтгомери Клифта. Книгу опубликовали в 1832 году, а Клаузевиц служил в армии с двенадцати лет. В его армиях были великолепно натренированные профессионалы, а не юнцы, служившие всего несколько лет. Заменить его солдат было трудно, и он рассказывает, как маневрами выдвинуть их на такие позиции, где неприятель сам увидит, что сражаться бесполезно, и, в сущности, сложит оружие. Во времена Клаузевица от серьезных боев проку было мало, а потери огромны. Для Клаузевица швыряться камнями – не война; не идеальная война, во всяком случае. Еще он подробно пишет о психологических и случайных факторах на поле боя – погода, воздушные потоки, все это играет большую роль.

Меня такое чтение болезненно зачаровывало. За много лет до этого, когда я еще не знал, что стану певцом, и мыслил с размахом, я даже хотел поступать в «Вест-Пойнт» [27]. Всегда представлял, как гибну в какой-нибудь героической битве, а не помираю в собственной постели. Мне хотелось стать генералом, командовать собственным батальоном, и я прямо не знал, где же мне достать ключик от этой страны чудес. Я спросил отца, как попасть в «Вест-Пойнт»; его это, судя по всему, шокировало, и он ответил, что моя фамилия не начинается на «де» или «фон», и для того, чтобы туда попасть, мне нужны связи и соответствующие рекомендации. А посоветовал он мне хорошенько сосредоточиться на том, чтобы их получить. Дядя мой обескуражил еще больше. Он сказал:

– Тебе не понравится работать на правительство. Солдат – это домохозяйка, подопытная свинка. Иди лучше в шахту.

Шахта или не шахта, но больше всего меня сбили с толку связи и рекомендации. Мне не понравилось, как это звучит: будто меня чем-то обделили. Но вскоре я понял, что это такое и как подобные вещи иногда спутывают все планы. Когда я собирал свои первые группы, их обычно переманивал какой-нибудь другой певец, у которого группы не было. Такое случалось всякий раз, когда моя группа формировалась полностью. Я не понимал, как это возможно – ведь те парни ничем не лучше меня, поют и играют точно так же. Но перед ними открывались двери на концерты, за которые платили реальные деньги. Любой человек со своей группой мог играть в парковых беседках, на шоу самодеятельных талантов, ярмарках, аукционах и открытиях магазинов, но за такие выступления платили столько, что хватало лишь на покрытие затрат, а то и меньше. Другие же эстрадные певцы могли выступать на небольших съездах, частных свадебных вечеринках, золотых юбилеях в бальных залах отелей, на мероприятиях «Рыцарей Колумба» [28], и такие вещи означали наличку. Кто-то всегда увлекал мои группы обещаниями денег. А я обычно жаловался бабушке, жившей с нами, моей единственной наперснице, и она отвечала, что это не стоит принимать близко к сердцу. Говорила, например:

– Есть люди, у которых ты никогда не сможешь выиграть. Пусть им. Перемелется – мука будет.

Ну да, легко сказать, но легче мне от этого не становилось. Говоря по правде, парни, отбиравшие у меня группы, имели семейные связи с кем-нибудь на ступеньку выше: в торговой палате, городском совете или коммерческой ассоциации. Эти группы были связаны с разными комитетами во всех округах. Семейные связи работали будь здоров, а я оставался словно голый.

Все это уходило корнями вглубь, давало несправедливое преимущество одним, а других выжимало на обочину. Ну и как после этого человеку достучаться до мира? Как будто это закон жизни, но даже если так, хлюздить на этот счет я не собирался и, как говорила бабушка, к сердцу близко не принимал. Семейные связи легитимны. Их нельзя никому ставить в вину. Дошло до того, что я почти всегда рассчитывал потерять свою группу, и когда это происходило, меня даже не шокировало. Я продолжал собирать их, поскольку был полон решимости играть. Было много препон и долгих ожиданий, мало признания, мало ободрения, но порой довольно и того, что кто-то неожиданно подмигнет или кивнет – и скука невнятного существования разнообразится.