Кислый виноград. Исследование провалов рациональности - Юн Эльстер Страница 9

Из ранее сказанного мною о неопределенности следует, что в некоторых случаях рационально не формировать никаких убеждений касательно того, какой из возможных исходов осуществится. Позвольте мне напомнить о различии между двумя понятиями убеждения – как суждения о вероятности вообще и как субъективного суждения о ней. Если убеждение в первом смысле понимается в качестве модального оператора, отсюда незамедлительно следует, что нет рациональной потребности формировать убеждение по каждому поводу, поскольку закон исключенного третьего выполняется лишь в отношении пропозиций, а не пропозициональных установок. Если ‘N’ обозначает любой модальный оператор, аналогичный необходимости (убеждение, знание, обязательство и т. д.), тогда ‘p или не-р’ или ‘Np или не-Np’ будут оба истинными, а ‘Np или N(не-р)’ будет ложным. Однако логическая возможность агностицизма не всегда ясно воспринимается, потому что атеизм кажется гораздо более привлекательной альтернативой веры. Александр Зиновьев предоставил сумасшедшее описание Советского Союза как общества, которое основано на систематическом смешении внутреннего и внешнего отрицания, то есть ‘N(не-p)’ и ‘не-Np’ [38]. Смешение ведет к навязчивой тенденции применять закон исключенного третьего к убеждениям и другим модальным операторам, в частности к обязательствам. Например, он сообщает об очень коротком периоде после смерти Сталина, когда было необязательно его цитировать, прежде чем пробел не был закрыт и не стало обязательным не цитировать его в принципе [39].

Все согласны, что применять закон исключенного третьего в подобных случаях – модальная ошибка, однако в сущностной важности этого пункта можно и усомниться. А именно: если убеждение понимается как субъективное суждение о вероятности в рамках модальной интерпретации, соответствующей случаю субъективной уверенности, вполне допустимо утверждать, что всегда можно и всегда нужно формировать некоторые суждения о вероятности того, истинна ли данная пропозиция, даже если нет презумпции того, что речь идет об одном из крайних случаев 0 % или 100 %. Если же, с другой стороны, принять идею, что настоящее незнание и неопределенность существуют в действительности, тогда попытка сформировать суждение о вероятности может быть довольно иррациональной. Можно определить операционные процедуры, при помощи которых такие вероятности всегда будут получаться при помещении человека в ряд гипотетических ситуаций выбора, однако это малосущественно, поскольку все зависит от того, есть у него какая-то причина доверять вероятностям, полученным таким образом. Опять-таки здесь я не могу подробно излагать мои аргументы в отношении данной точки зрения [40].

Теперь я перейду к сущностной рациональности желаний, куда более запутанному понятию.

Я буду называть ее автономией, являющейся для желания тем, чем суждение является для убеждения. Сложность в описании автономии носит двоякий характер. Во-первых, крайне трудно сказать, что означает в случае желания быть сформированным «должным образом», то есть без искажения не имеющими отношения к делу каузальными процессами. Во-вторых, может оказаться бесполезно отличать автономию желаний от их добродетельности; во всяком случае, вопреки влиятельнейшей кантианской традиции. Я полагаю, что второе возражение отводится с помощью примеров, в рассмотрении которых у нас возникает желание четко различать гетерономные и неэтичные желания. Однако без хорошего ответа на первое возражение мы остаемся с точностью до второй десятой, при этом не зная, какова первая, ибо как мы можем различать автономное и этическое, если не знаем, что означает автономия?

Я не способен предложить хоть сколько-нибудь удовлетворительное определение автономии. Помимо смутной аналогии с суждением можно себе представить остенсивное определение. Точно так же, как существуют люди, хорошо известные своей способностью суждения, есть люди, которые, по всей видимости, контролируют процессы, при помощи которых формируются их желания, или, по крайней мере, они оказываются неподвластны процессам, с которыми себя не идентифицируют. Однако идентичность и даже само существование этих людей гораздо более спорно, чем в случае способности суждения, что позволяет сделать некоторые оперативные оценки с точки зрения дифференцированного выживания. С одной стороны, может показаться, будто наш способ выявления подобных индивидов столь тесно связан с нашими этическими воззрениями, что оказывается невозможным провести различие между автономией и добродетелью. С другой стороны, есть опасность, что, когда список неавтономных процессов формирования желания будет расширен, как это уже происходило в прошлом и, несомненно, еще произойдет в будущем, он поглотит все наши желания, не оставив на долю автономии ничего.

Поскольку ранее я метафорически описал иррациональность в категориях «слепой» каузальности, возникает искушение предоставить следующее определение: автономные желания – это желания, которые осознанно выбираются, приобретаются или изменяются либо с помощью акта воли, либо в процессе планирования характера. Таков, например, идеал самоопределения, который лежит в основании философии стоиков, буддистской и спинозистской философии. Далее в главах II и III я более подробно обсуждаю природу и пределы подобного рода управления собой. Здесь я лишь хочу заметить, что в качестве определения автономии эта идея дает нам одновременно слишком много и слишком мало. Определение слишком слабое, ведь желание, вырастающее из намеренного планирования характера, может быть менее автономным, чем намерение, из которого оно выросло [41], и тогда мы сразу впадаем в регресс. Более того, нет причин полагать, что желания второго порядка всегда надежно защищены от нерелевантных каузальных влияний. Если бы это было так, регресс легко бы пресекался, но, как показано в важной работе Джорджа Эйнсли, желания второго порядка могут принимать навязчивый характер и становиться столь же гетерономными, как и импульсивные желания первого порядка, от которых они были призваны нас защитить [42]. Сама деятельность по планированию характера может привести к его ригидности, которая окажется несовместимой с «терпимостью к двусмысленности», зачастую описываемой как признак прочности эго или автономии. Это определение также слишком сильно: оно лишает желания первого порядка возможности быть рациональными или автономными. Из убедительного предположения о том, что способность к оценкам второго порядка является условием образования личности, мы не должны делать вывод, что применение этой способности на деле и составляет условие автономий [43]. Благодаря чистому моральному везению [44] люди могут достигать автономии, не стремясь к ней.