Московская сага. Поколение зимы - Василий Аксенов Страница 14

Автоматически растирая щеткой кисти рук и предплечья,профессор Градов старался не смотреть на коллег. Впрочем, и остальные участникиоперации, Греков, Рагозин, Мартьянов и Очкин, мылись молча и самоуглубленно.Никому и в голову не приходило этой ночью демонстрировать какие-либоизлюбленные «профессорские штучки», юморок ли, мычание ли оперной арии,хмыканье, фуканье, все эти чудачества, до которых всегда были охочи московскиесветила, столь обожаемые средним, полностью женским, хирургическим персоналом. Никогдаеще в этих стенах не проходили антисептическую обработку одновременно пятькрупнейших хирургов, и никогда еще здесь не было такого напряжения.

Из операционной вышли анестезиологи, доложили, что дачанаркоза прошла нормально. Больной заснул. Градов, которому предстояло начать,то есть открыть брюшную полость наркома, распорядился, чтобы ни на минуту непрекращался контроль пульса и кровяного давления. Подготовлены ли всестимуляторы сердечно-сосудистой деятельности? Это главный аспект операции.

Он уже держал на весу руки в резиновых перчатках, когдаРагозин, тоже закончивший обработку, попросил его на секунду в сторону.

– Что с вами, Борис Никитич?

– Все в порядке, – пробормотал Градов.

– Вы мне сегодня не нравитесь, дорогой. У вас дрожат лицевыемышцы. У вас, кажется, и пальцы дрожат...

– Нет, нет, я в порядке. Помилуйте, ничего у меня не дрожит.Не стоит, право, перед началом операции... как-то странно... не очень-тоэтично...

– Да-да, – проговорил Рагозин, как бы разглядывая еголицо складку за складкой. – Пожалуй, вам не стоит, мой дорогой,непосредственно участвовать. Будьте рядом на случай чего-нибудьнепредвиденного, а мы начнем, помолясь...

«Боже, – подумал Градов, – не участвовать в этом».Ничего толком не понимая, замороченный и растерянный, однако уже отстраненныйот этого, освобожденный, он пожал плечами, стараясь не выказать своих эмоций.

– Что ж, вы начальник. Прикажете размыться?

– Э, нет, батенька! – жестко проговорил Рагозин. –Начальников здесь нет. Мы все, и вы тоже, равноправные участники операции.Будьте наготове!

Градов сел на диван в углу предоперационной, откинул головуи закрыл глаза. Он уже не видел, как четверо хирургов, держа на весуобработанные руки, будто жрецы какого-то древнего культа, проходили за матовоестекло. К концу ночи молодежь, персон не менее дюжины, отправилась на берегМосквы-реки. Под ногами хрустели льдинки мелких лужиц. Меж соснами, впрозрачном космосе еще пылали звезды, стоял «и месяц, золотой и юный, ни днейне знающий, ни лет»...

– Я слышал, он читал это недавно в Доме архитекторов, –сказал Степан Калистратов.

– А помнишь, там же! – вскричала Нина. – Никогдане забуду этот голос... «Я буду метаться по табору улицы темной За веткойчеремухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничнымшумом...» Семен, ты слышишь, Сема?!

Она как бы влекла под руку, как бы тащила, все времятеребила своего долбоватого избранника Стройло, а тот как бы снисходил, как быпросто давал себя влечь, хотя временами Нинины порывы сбивали его шаг ипереводили в какую-то недостойную пролетария трусцу. То кочки, то лужи какие-топод ногами – чего поперлись на реку, корни какие-то, стихи этого Мандельштама,бзики профессорских детишек...

– Что это за таборы, капоры, ребусы какие-то? –пробасил он.

– Ну, Семка! – огорченно заскулила Нина. – Это жегений, гений...

– Семен, пожалуй, прав, – сказал Савва Китайгородский.Он шел в длинном черном пальто, накрахмаленная рубашка светилась в ночи. –Черемуха и снег, как-то не сочетается...

«Какое великодушие к сопернику», – лукаво и радостноподумала Нина и крикнула идущему впереди Калистратову:

– А ты как считаешь, Степа?

– С ослами вступать в полемику не желаю! – сказал, необорачиваясь, поэт.

У Нины едва не перехватило горло от остроты момента. Этитрое, все они влюблены, все это игра вокруг нее, все это... Она отпустила рукуСемена, побежала вперед и первая достигла обрыва.

Внизу серебрилась и слегка подзолачивалась излучина реки. Заней в предрассветных сумерках обозначились редкие огни Хорошево и Сокола. Дорассвета еще было далеко, однако дальние крыши и колокольни Москвы ужеобразовали четкий контур, а это означало, что первый день ноября 1925 годабудет залит огромным светом нечастого гостя России – звезды, именуемой Солнцем.

Нина обернулась к подходящей группе. Вот они приближаются,влюбленные и друзья: Семка, Степа, Савва, Любка Фогельман, Миша Канторович,брат Кирилл, кузены Отари и Нугзар, Олечка Лазейкина, Циля Розенблюм, МириамБек-Назар... Их лица отчетливо видны, освещенные то ли луной, то ли предстоящимвосходом, то ли просто юностью и революцией. «Какое счастье, – хотелосьзакричать Нине Градовой, – какое счастье, что именно сейчас! Что все этосо мной именно сейчас! Что это я... именно сейчас!»

Утро застало их в окрестностях парка Тимирязевскойсельскохозяйственной академии, на Инвалидном рынке. Хохоча, пили квас, когдавдруг захрипел на столбе раструб радиорепродуктора. Сквозь хрипы наконецпробилось: «Гражданам Советского Союза...» Послышались какие-то какофоническиешумы, постепенно оформляющиеся в траурную мелодию «Гибели богов» Вагнера.Наконец началось чтение:

«...Обращение ЦК РКП(б)... Ко всем членам партии, ко всемрабочим и крестьянам...

...Не раз и не два уходил товарищ Фрунзе от смертельнойопасности. Не раз и не два смерть заносила над ним свою косу. Он вышелневредимым из героических битв Гражданской войны и всю свою кипучую энергию,весь свой созидательный размах отдал делу строительства нашей победоноснойКрасной Армии...

...И теперь он, поседевший боец, ушел от нас навсегда...Умер большой революционер-коммунист... Умер наш славный боевой товарищ...»

– Кирилл! – закричала Нина брату. – Быстрей! Вонтрамвай! Домой! Домой!

Так и всегда, при всех поворотах истории и судьбы, Градовыпрежде всего стремились домой, собраться вместе. Только позднее, в тридцатых,дом стал казаться им не крепостью, но западней.

* * *

Борис Никитич стоял на крыльце хирургического корпуса вожидании машины. Его била дрожь, как будто в страшном похмелье, он боялсяокинуть взглядом это неожиданно золотое утро. Уже на лестнице его догоняликакие-то люди, в халатах и без оных, совали на подпись какие-то листочки всеновых и новых протоколов. Он все подписывал, не читая, думал только об одном –домой, скорей домой.