Покаяние пророков - Сергей Алексеев Страница 8

Звали ее необычно — Вавила…

— Тебя почему так кличут? — однажды спросил Космач. — Неужели женского имени не нашли?

— Вавила — имя женское, — гордо ответила юная странница и преподала урок из именослова. — А мужское — Вавил. Есть еще Феофан и Феофания, Евдоким и Евдокия, Малофей и Малофея. У Бога для людей имен много, да надобно, чтоб в паре были, как два крыла у птицы. Вот тебя Юрий зовут, а как жену нажать? Нету женского имени. Все потому, что по правде имя тебе — Ярий, и жена тебе — Ярина.

И ушла, оставив Космача чуть ли не с разинутым ртом. С той поры он стал присматриваться к ней, несколько раз пытался заговорить, однако неподалеку Пыли или братья, или отец ее, Ириней, вечно хмурый и обиженный чем-то мужик, поэтому Вавила удалялась, не поднимая глаз, чем еще больше возбуждала интерес.

Он впервые тогда столкнулся с потаенной, внутренней жизнью непишущихся странников, или, проще, неписах, как их называли старообрядцы других толков. Это были вольные, беспаспортные, не отмеченные ни в одной государственной бумаге и потому неуловимые люди, о существовании которых власть могла лишь догадываться. При малейшей опасности они срывались с насиженного места и бесследно исчезали вместе со скотом, пасеками и скарбом.

Здесь все казалось необычным и странным, как если бы он ушел в прошлое, в семнадцатый век, не подчиняющийся никакой логике двадцатого. Скрытное, чуть ли не полностью изолированное их существование (сено косили в полдень, чтоб тень от человека не видна была с воздуха, а траву тотчас же вывозили с луга), вполне мирно соседствовало с потрясающей информированностью и естественным восприятием технического мира — выходили ночью спутники на небе смотреть и не чурались, не крестились в ужасе, а спокойно и деловито отмечали приметы: если летящая звезда мерцает, через пару дней жди ненастья, а если инверсионный след от самолета долго не тает — к хорошей погоде. Наивность и невероятное целомудрие, когда хоромы делились на мужскую и женскую половины, парадоксальным образом сочеталось с нудистским, на первый взгляд, бесстыдством, когда всем скитом, раздевшись донага, лезли купаться в озеро. Вроде бы смиренные и богобоязненные, но никогда не увидишь, как молятся; в быту скверного слова не услышишь, даже когда молотком по пальцу попадет, а примутся ругать неких отступников и еретиков — уши вянут. И при этом говорят: грех не то, что из уст, а то что в уста.

Разобраться во всем этом Космачу не удалось, тем паче — на контакт неписахи шли трудно, и Вавила оказывалась единственным открытым для него человеком. Иное дело, вся скитская жизнь была на глазах, за гостем присматривали, а от прозорливых вездесущих стариков вообще ничего было не скрыть. За общий стол его по-прежнему не пускали, и это было на руку: выкраивалось несколько законных минут утром и вечером, когда Вавила приносила еду. но и эта лавочка скоро закрылась. Однажды вместо нее явилась бабушка Виринея Анкудиновна, суровая, белолицая и еще не совсем старая, брезгливо ткнула клюкой в двери.

— Ответствуй, немоляка, кто дорожку к нам показал? Сонорецкие старцы?

О сонорецких старцах он тогда впервые слышал, хотя Красников говорил о какой-то совсем уж закрытой общине, которую он вычислил теоретически.

— Овидий послал, с Аргабача. — признался он, зная авторитет этого человека среди неписах.

— Кто ты будешь-то, коли Овидий послал?

— Ученый я, изучаю жизнь старых людей.

— Нет тебе веры. Шел бы куда-нито, покуда беды не случилось.

— Я не принесу беды, Виринея Анкудиновна, — заверил тогда Космач. — Напротив, помогать буду, защищать, если потребуется.

Она же глаза опустила и произнесла не совсем понятную фразу:

— Покажешь дорожку бесерменам, вольно или невольно. Смутится народ, и начнется хождение.

И больше Вавилу не присылала… Между тем подкатывал октябрь, и надо было выходить из страны озер до снегов и морозов на Енисей, пока навигация не закончилась, пока еще ходили теплоходы. Космач собрался в один час, поклонился сначала всем домашним по порядку, начиная с лежащего пластом Аристарха (зиму вряд ли протянет), потом весь скит обошел, простился с каждым, а Вавилы так и не увидел.

Выходить из озерных лабиринтов легче было при утреннем солнце, чтоб ориентироваться, когда и где повернуть: чуть промахнешься, и таких кругалей нарежешь, что и за месяц не выберешься. Однако накануне спутники в небе мерцали, день начинался ненастный, ветреный, снежок пробрасывало, и оставалось полагаться на свое чутье и память — все-таки второй раз по одному пути шел. И тут, лишь ступил в первый перешеек меж озер, в темноту пихтачей и кедровников, увидел блеснувшие глаза Вавилы и подумал: чудится, — но она выступила из лесных сумерек.

— Счастливого пути тебе, Ярий Николаевич, — проговорила совершенно будничным голосом. — Коль сомнение будет, куда воротить, держись левой руки.

— Что ты здесь делаешь? — Ему стало и радостно, и страшно.

— Матушка велела черничника нарвать вязанку.

— А зачем?

— Овчины дубить и красить. К зиме станем однорядки шить.

— Однорядки это хорошо, тепло будет, — одобрил Космач.

— На будущий год приходи, ждать буду, — вдруг сказала Вавила. — И молиться за тебя.

Он стоял ошарашенный, не зная, что и ответить, а эта лесная дива засмеялась, поманила рукой и повела через высокий березовый лес. Остановилась перед невысоким курганом, увенчанным округлым камнем.

— Вот здесь стану молиться. Сей камень заповедный, сонорецким старцем Амвросием намоленный. Встанешь на него, и небо открывается, проси у Господа все что пожелаешь. Как явился ты к нам, я пришла сюда и помолилась, чтоб соединил нас с тобой.

— Да как же, зачем? — совсем уж глупо и невпопад спросил Космач, но это ее рассмешило.

— Глянешься ты мне, Ярий Николаевич! У батюшки спросишь, так пойду за тебя! Токмо не Вавилу — Елену проси.

Тогда он еще не знал о двойных или даже тройных именах у странников.

— Почему же Елену?

— Мне первое имя Елена, от крещения данное. Станешь просить Вавилу, он лишь посмеется и не отдаст. А назовешь мое истинное имя, сразу поймет, что я согласна, и Господь благословит… Ну, ступай, ступай! Ангела тебе в дорогу!

* * *

Он не слышал, как боярышня проснулась и встала: или сам в тот момент был слишком далеко, или она, привыкшая к незаметной, скрытной жизни, оделась тихонько, как мышка, и вышла из горницы. Платье было уже другое, красивое, но мятое, из котомки, не досохшие, обвязанные платочком волосы лежали на плече, оттягивая голову чуть набок, златотканый кокошник со стрельчатым узором напоминал корону.

Шел только четвертый час ночи…

— С легким паром, странница, — проговорил он, появляясь из своего рабочего закутка, — ждал недоумения, растерянности или гнева, но увидел испуг.