Молчание мужчин. Последнее танго в Париже четверть века спустя - Кристин Орбан Страница 12

Мне нужно сосредоточиться.

Он опирается подбородком на руку и вздыхает, словно собирается сказать что-то вроде: «Нам лучше больше не встречаться», «Неизвестно, куда это нас заведет», «Все это добром не кончится», «Мы причиним друг другу боль» и т.д.

Да, это очевидно.

Он говорит:

— Надо бы принять решение.

Какое? Он не говорит. Это слишком сложно, слишком долго формулировать; я должна догадаться сама.

Возможно, это будет «Нам лучше расстаться». Только бы не «Нам надо пожить вместе».

Ни та ни другая ситуация меня не устраивают, и его фраза не предвещает ничего хорошего. Спасибо условному наклонению — ничто еще не решено, только предполагается.

Спасение — в частице «бы»? Но не превратится ли в ближайшем будущем условное наклонение в повелительное? А в настоящем — в вопросительно-отрицательную форму?

Например: «Не стоит ли расстаться?» Я в замешательстве, я не знаю, где искать решение — но уж конечно не в учебниках грамматики. И я не знаю никаких юридических тонкостей, связанных с условным наклонением. Ни один из моих мужчин не использовал его в подобной ситуации.

— Хм?

Я не очень хорошо понимаю, что значит это «Хм?» Лишь по вопросительной интонации можно предположить примерно следующее: «Ну, и что ты об этом думаешь?» Очередное хамство, только слегка завуалированное. Он хочет порвать со мной, но с моего согласия — необычный трюк, напоминающий поведение пугливого животного, не очень агрессивного, — он пытается защититься от возможной неудачи и поэтому начинает ругать кофе или туфли, а не женщину, которую любит и которую именно по этой причине боится.

Было бы вполне в его духе по сто раз в день открывать телефонную книжку на букве «И», где записано мое ненастоящее имя, и не звонить мне; должно быть, он счастлив, испытывая таким образом свою способность к сопротивлению, счастлив от каждой своей маленькой победы над чувствами, над жизнью.

Еще один шумный вздох.

Перевод очевиден.

Он берет меня за руку и притягивает к себе.

Универсальный язык.

Полное противоречие его бесстрастным речам.

Самое худшее — это моя слепота, моя замкнутость, столь же непонятные, как и его намерения; мой ум, некогда критичный и даже насмешливый, теперь молчит.

Я едва осмеливаюсь сказать:

— Ты нелогичен.

— А зачем быть логичным?

— Ах вот как?

Действительно, об этом я не подумала.

Он обходится лишь немногими словами, но их достаточно.

Мятеж подавлен.

Он не оставляет мне ни минуты для передышки. Когда я уже больше не понимаю молчания, когда молчание меня обескураживает, он соглашается произнести несколько слов, он идет на уступки, чтобы не потерять свою маленькую подружку для игр. С такими мазохистками, как я, это срабатывает. Однако я жалею, что не могу поговорить с ним о кулинарных деликатесах или о тайском массаже, о последнем понравившемся фильме — «Любовное настроение» [4], об увлечении азиатской культурой, о том, что не могу узнать его мнения о целительном воздействии философии. Ментальный тренинг; встреча с самой собой, широко образованной с помощью газет, — не приведет ли она в конечном итоге к эгоистической, опустошающей замкнутости? Но как же иначе оказаться лицом к лицу с миром, со всеми его политическими и экономическими проблемами, с различными событиями, которые трогают нас или развлекают, — если мы не можем оказаться лицом к лицу с самими собой? Как установить связь с мужчиной, если ничего не знать о его занятии, его пристрастиях, любимых местах отдыха, политических взглядах; если не знать, нравятся ли ему прогулки, катание на лыжах, теннис, предпочитает ли он сельскую местность или морское побережье, раздражают ли его жара или холод, есть ли у него братья или сестры? Хорошо ли он воспитан? Спит ли он обнаженным, или в пижаме, или в нижнем белье? Смотрит ли выпуск новостей, перед тем как заснуть? Любит ли он танцевать, смешат ли его братья Маркс [5]? Живы ли еще его родители?

Я: смотрю на него с вопросительным видом.

Он:

— Вчера, на ужине у Ватто, мы были только вдвоем...

Странное представление об уединении!

— В некотором роде...

Значит ли это, что он испытывал то же самое притяжение, что и я?

— Говори, произноси целые фразы, говори о конкретных вещах, говори же! Нет, вчера вечером мы ужинали не вдвоем; да, нужно быть логичным; нет, ты не можешь меня любить и никогда мне этого не скажешь! Нет, ты не можешь приходить и уходить, притягивать меня и снова отталкивать! Почему ты такой?

И вот он снова замыкается в себе и окутывается молчанием.

Я:

— Скажи...

Он: ничего.

Я:

— Ты ведь не собираешься на этом остановиться! Даже если ты не скажешь ничего важного, все равно это уже прогресс. Говори, я же тебя похвалила...

Он: улыбается, вокруг глаз собираются морщинки. Он неотразим, когда улыбается.

Я:

— Ты же видишь, говорить не так уж и трудно. Открываешь рот и воспроизводишь звуки. Только позаботься о том, чтобы они были разборчивыми. Ну, скажи что-нибудь...

Он: молчание.

Я:

— Ты случайно не уснул?

Он: взгляд.

Я: вздох.

Я:

— Ну вот опять...

Он: глубокий вздох.

Я: жду. Что-то должно подняться из этих глубин...

Наконец он решительно открывает рот.

Ничего.

Я:

— Ты знаешь, что существуют слова, такие же прекрасные, как и молчание?

Он:

— Хм...

Снова это бормотание, которое помогало целым поколениям психоаналитиков поддерживать беседу, устанавливать доверительные отношения, подбадривать, понимать, иногда даже угрожать. Универсальное бормотание, одинаковое для городского рынка, для обоюдного непонимания, для затруднительных признаний.

— Вот послушай...

И за отсутствием других аргументов, я начинаю вполголоса читать стихи Валери, чтобы показать ему красоту и глубину слов — поскольку моих собственных недостаточно. Я выбрала вот это стихотворение: