Грудь - Филип Рот Страница 14

Горечь, читатель, острое чувство горечи сопровождало эти размышления, так что дайте моему чувству собственного достоинства немного отдохнуть, а? Это ведь не столько трагедия, сколько фарс. Это ведь только жизнь, и, хочешь не хочешь, я — всего лишь человек.

Неужели это все из-за литературы? «Как же это могло случиться, мистер Кепеш?» — спрашивает доктор Клингер. Нет, гормоны гормонами, а искусство искусством. Вы стали таким вовсе не оттого, что оказались жертвой неодолимой власти чужого воображения. «Но, — говорю я, — может быть, таким образом я стал Кафкой, Гоголем или Свифтом? Они вообразили эти чудесные превращения — они были художниками. Они владели языком и замечательным даром творчества. А я нет. Поэтому мне пришлось стать тем, что они только вообразили».

— Пришлось?

— Да, чтобы реализовать свой творческий талант. У меня было желание стать художником, но не было должной способности самоустраняться от своего творения. Я любил крайности в литературе, обожал тех, кто был способен их живописать, меня увлекали их образы, мощь и глубина содержания…

— Ну и что? На земле немало любителей искусства — что с того?

— А то, что я перешел грань. Я не испытал сублимации. Я претворил слово во плоть. Я перекафкал Кафку. Он только вообразил себе человека, превратившегося в насекомое. А теперь смотрите, что удалось сделать мне!

Тут даже я рассмеялся. Ибо позволительно спросить, где источники моего искусства? Почему именно Дэвид Алан Кепеш, профессор сравнительного литературоведения в университете штата Нью-Йорк в Стони-Брук? И почему именно Кафка? Почему Гоголь? Почему Свифт? Почему вообще это случилось? Великое искусство происходит с людьми, как любое другое событие… Ах, но мне надо придерживаться выбранного угла зрения. Никаких бредовых иллюзий, главное — никакой мании величия!

Но если не величие, то почему не фривольность? Или не развращенность? Я мог бы стать богатым, знаете ли, богатым, знаменитым и безумно радоваться удовольствию переживать каждый час своей жизни. Я мог бы позвонить приятелю и пригласить его в гости, того юного коллегу из колледжа, о котором я упоминал раньше. Ведь я так и не пригласил его навестить меня и вовсе не потому, что боюсь повторения сцены с участием Артура Шонбруна; теперь я боюсь вовсе не неудержимого смеха, а — серьезного совета, я боюсь, что кто-нибудь придет сюда с новой идеей о том, как мне следует жить дальше. Я боюсь, мои посетители будут уверять меня, что это чистое безумие — лежать здесь в гамаке в таком состоянии, ведь я отличный парень, который мужественно все это переносит — слушает пластинки, беседует с психоаналитиком и тридцать минут в день посвящает, словно благовоспитанный школьный учитель, мечтаниям о неистовом сексе… И мог бы позвать к себе приятеля и сказать ему: «Я хочу выбраться отсюда. Давай заберем с собой все эти трубки и катетеры, которые нужны для поддержания моей жизнедеятельности. Давай наймем сколько надо врачей и нянек, которые будут присматривать за мной. Мне надоело бояться потерять Клэр. Пусть она уходит и найдет себе другого любовника, чью сперму ей не придется глотать, и пусть она заживет с ним нормальной жизнью. Я устал от стараний не утратить ее доброту. И я устал от пустой болтовни отца, он мне надоел! И сколько Шекспира я могу прослушать в течение жизни? Я знаю, что все великие пьесы мировой драматургии записаны на пластинки. Я знаю, что мог бы слушать Софокла и Шеридана, и Аристофана, и Шоу, и Синга, и Расина и так далее — но зачем? Только чтобы убить время? Но для женской груди это довольно-таки гнусное убийство времени. Приятель, я хочу сколотить миллион. Я не думаю, что это будет очень сложно. Если «Битлз» сумели собрать полный стадион в Нью-Йорке, чем я хуже? Нам надо хорошенько все обдумать, ибо для чего нам наш драгоценный разум, как не для обдумывания подобных штуковин? Чтобы прочитать побольше книг? Я заработаю сотни тысяч долларов. И у меня будет много девочек. Я хочу, чтобы это были двенадцати-и тринадцатилетние девчушки. Их будет сразу три, четыре, пять, шесть. Они будут лизать мой сосок все сразу. Они будут голенькие, будут хихикать, похлопывать меня, и сосать, сосать не переставая целыми днями. Мы их найдем — сам знаешь где. Если «Роллинг стоунз» где-то их находят, если Чарлз Мэнсон [9]их находил, то и мы сможем. И еще у нас будут женщины, которым захочется широко расставлять свои ляжки навстречу столь невиданному и захватывающему чуду, как мой сосок. Мы удивимся, как много женщин — замужних матерей в том числе — будет толпиться у меня под дверью, все — в шиншилловых шубах. Нам останется только выбрать самых-самых красивых, только из хороших семей и только похотливых. И я буду несказанно счастлив. Да, я буду несказанно счастлив. Помнишь Гулливера в Бробдингнеге? Как он любил разгуливать по грудям горничных, меж сосков? Но это не доставляло ему, бедняге, удовольствия. Это ведь был гуманный британский лекарь, дитя Века Разума, который рисковал жизнью в стране великанов на краю света. А здесь, друг мой. Страна Неограниченных Возможностей в Век Самореализации, и я — Дэвид Алан Кепеш, Сиська, я буду жить как мне захочется!

— Жить или умереть как захочется?

— Посмотрим, посмотрим, доктор.

Позвольте мне закончить сегодняшнюю лекцию цитатой из выдающегося немецкого поэта Райнера Марии Рильке. Вы ведь знаете, как мы, увлеченные и многомудрые профессора литературы любим завершать свои лекции как-нибудь эдак, чтобы студенты покидали благословенную аудиторию под сильным впечатление и задумчиво возвращались в падший мир общаги и травки. Как же может этот восторженный учитель удержаться от обычной своей привычки, когда, может быть, по причине его новой славы на него вперились очи многих чад, не ведающих ничего ни о великой поэзии, ни о великих катастрофах.

«Славы?» — удивляется доктор Клингер. «Несомненно, теперь все знают о случившемся, — отвечаю я. — Кроме китайцев и русских». «Но, во исполнение вашего желания, происшедшее сохранялось в глубокой тайне». «Да, но моим друзьям стало все известно. И здешний персонал тоже был в курсе, не все, но многие. Так что понадобилось немного времени, чтобы разнести этот слух обо мне». Верно. Но в общем и целом я полагаю, что к тому моменту, как это известие выйдет за пределы узкого круга ваших ближайших знакомых и достигнет ушей обывателей, никто этому не поверит». «Все подумают, что это шутка?» «Они подумают, что это забавная небылица, и они на некоторое время могут отвлечься от своих собственных горестей и послушать про вас». «А пресса?» «Там нет ни слова». «А я вам не верю, доктор Клингер». «И не надо. Я не собираюсь вас убеждать. Я вам уже сказал, что не считаю необходимым вступать в дискуссии. Сначала, конечно, вами интересовались, но на все вопросы ответы давались очень расплывчатые, чтобы обеспечить гарантированное вам право на неприкосновенность личности. Кое-кто продолжал настаивать на подробностях, но в конце концов этим репортерам надо же зарабатывать на жизнь, и они постепенно отстали и набросились на какую-то новую сенсацию». «Значит, никто не знает, что случилось?» «Никто, кроме вас, мистер Кепеш». «Может быть, лишь я один смогу им все рассказать?» «Тогда вы прославитесь, не так ли?» «Уж лучше стать знаменитым, рассказывая правду, чем распуская дурацкие слухи и безумные россказни в духе бульварных газетенок. И уж лучше пусть они узнают об этом от меня, а не от этих олухов и идиотов». «Разумеется, эти олухи и идиоты все переврут, невзирая на то, насколько тщательно и точно вы будете им об этом рассказывать. Они никогда не напечатают ваши слова в точном изложении — это вы должны запомнить сразу». «То-есть, вы считаете, что я неизбежно буду выглядеть глупой шуткой?» — «В глазах многих — да. Шуткой. Гротеском. Шарлатаном. Несомненно». — «Значит, вы мне советуете держать язык за зубами?» «Я ничего вам не советую, — сказал доктор Клингер, — я только напоминаю вам, что наш старый приятель с седой бородой, восседающий на своем золотом троне, все видит и все слышит». — «Мистер Реальный Мир?» — «Точно».)