Люби сильнее - Елена Тодорова Страница 2

Стоило бы оторвать взгляд от его груди и посмотреть в лицо. Но я не решаюсь. Слишком страшно. Прожигаю дыру в пятнистой армейской футболке.

Глупая… Капкан уже захлопнулся. Внутри запускается тот самый, поставленный на паузу, режим одержимости.

Да, все начинается ночью… Считая от нашей общей ночи рождения и всех тех, что были у нас общими после. А потом… еще и еще. Ох уж эти губительные ночи! Включая ту страшную, о которой Градский не знает. И не узнает никогда. Это только мое… Личное. Сокровенное. Моя обособленная боль.

Сжимаю вспотевшие ладони в кулаки и решительно вскидываю взгляд. К такому все равно нельзя подготовиться… Эмоции обрушиваются: огнем грудь окатывают, взрывной волной оглушают. Если и дышу, не осознаю этого. Впрочем, если не дышу – тоже. Другие потребности главенствуют.

Глаза в глаза впиваются. Темные. Горящие. Родные.

Раньше… До того самого месяца… Ярик бы рассмеялся. Окатил бы меня с ног до головы жадным и дерзким взглядом. Выдал бы какую-то пошлую шуточку. И обнял бы обязательно, как будто по-дружески. Сейчас же… Он просто смотрит, перекачивая в меня собственный огонь. Он ведь тоже горит. Хоть ни один мускул на его лице не дрогнул, знаю это. Каким-то немыслимым образом чувствую.

Почему ты ушел?

Почему так долго не возвращался?

Почему ни на одно письмо не ответил?

Почему? Зачем так жестоко?

В какой-то миг меня переполняет дичайшее желание броситься на него с кулаками. Молотить, не щадя сил. Переложить на него всю свою боль. Оставить такие же шрамы и ссадины. А потом… крепко обнять и завыть. Потому что из груди рвется именно вой, не крик.

Но я держусь. Слишком много работы проделано. Я не могу себя подвести.

– Здравствуй, Ярослав, – долетает из-за спины папин беспристрастный голос.

Яр кивает, однако вербально не отзывается. А мне так хочется его услышать! Почему же он не говорит?

Папа подходит ближе и, набросив мне на плечи кофту, больше ладоней не отнимает. Слегка сжимает, призывая собраться.

Он ведь все знает. Все понимает. Ярче солнца пылаю… А надо быть осторожной. Иначе второй раз не выплыву.

– Рада, что ты вернулся, – вот что я произношу, как только удается овладеть голосом.

Волнение утаить не получается, хоть и стараюсь говорить медленно. Но в целом остаюсь собой довольной.

Улыбаюсь. Только кто бы знал, чего эта гримаса стоит… Кто бы понимал…

Быстро опускаю глаза к подбежавшему и ткнувшемуся мне в колени псу.

– Привет, Лука, – касаюсь ладонью носа. Позволяю облизать пальцы. – Разбудил меня своим лаем… – смеюсь не от того, что мне весело. Это рваный и нервный звук, пусть со стороны и кажется, что вполне искренний. – Отвыкла от тебя…

Решаюсь еще раз на прощание взглянуть Ярику в глаза, хоть уже понимаю, что говорить он с нами не намерен. Это странно, но… Это его право.

Видимо, военная служба изменила его не только внешне. Теперь он не соседский мальчик. Не мой лучший друг. Не мой Ярик. Не мой… Он мужчина. Суровый и волевой. От одного лишь взгляда которого душу скручивает.

– Еще раз с возвращением, – выдавливаю, ощущая, как под кофтой табунами гоняют взбунтовавшиеся мурашки.

Разворачиваясь, позволяю папе увлечь себя домой. Хорошо, что небо открывается и обрушивает на землю скопившуюся влагу. Дождь позволяет скрыть бегущие по щекам слезы.

Теперь он здесь… Рядом… Как же я буду жить, зная, что он так близко?

Ярослав

Она совсем не изменилась.

Маруся Титова – высота, которую я так и не сумел взять. Как итог, за прошедшие годы переломал кости, нарастил мясо, взамен стертой в кровь кожи толстой шкурой оброс – необратимо трансформировал. Она же осталась той самой девчонкой, которую я упорно пытался вытравить из своей жизни. Чистое безумие, учитывая, что она сидела под ребрами практически все мои зеленые восемнадцать лет. Будто и не было следующих трех. Если бы не травмы и шрамы, да изношенный кровавыми кадрами мозг, так и решил бы.

Свистнув, подзываю Луку и, не оглядываясь, вхожу обратно в дом. Сходу на второй этаж поднимаюсь, в свою старую спальню. Нет желания шарить глазами по углам, поэтому свет не включаю. Бреду в ванную, стараясь не думать о том, что из моего окна можно увидеть окно моей… Да не моей. Никакая она не моя. Я же не дебил, настолько откатывать.

Пока раздеваюсь, сердце постепенно успокаивается. Дыхание выравнивается.

Но… Учитывая недавний безумный скачок, уверен, что это ненадолго. Временная суггестия. Научился этому в опасные моменты службы, когда чувствовать что-то было непозволительно.

Встаю под тугие струи воды и умышленно прохожусь по закромам памяти. Прокручиваю неторопливо и без особых эмоций то, как в армию бежал. Бросив универ и спорт, добровольно сдался. Этим решением остался доволен. Подлатало, увлекло, вытравило из головы всякую агрессивную блажь и привычку действовать сгоряча.

Однако возвращаться рано было. Понимал, не готов еще, нужно дальше и дольше...

Отец, отставной подполковник полиции, когда под конец «срочной» прознал про призыв в места боевых действий, минут пятнадцать в трубку орал, чтобы не вздумал рапорт писать. Через сутки лично в часть примчался. Впервые за долгое время прессовал меня больно окрепшего и охреневшего от собственной крутости, прямо там, в мелкой комнатушке для свиданок.

– Ты, блядь, понимаешь, что творишь? Армия – это армия. Но куда тебя дальше несет, Яр? Я понимаю, тебе трудно. Но война[1] – не санаторий, твою мать! Там мозги в кучу не соберешь. Легче тебе там точно не станет. А будешь дурковать – без ног, без рук останешься! Если вообще живым вернешься! Ты это, мать твою, понимаешь? Куда ты, блядь, лезешь? – конечно же, он осведомлен, из-за чего все. Понимает, насколько отчаянно я пытаюсь промотать бесследно все, что произошло в том чертовом бункере со мной и с Марусей. Хотя всего ведь никто не знает… – Сына, я тебя в органы, спецподразделение… Куда хочешь! Хоть завтра.

– Поздно, пап. Я подписал.

Отец тогда резко умолк. Ни слова больше не вымолвил. Уезжая, только крепко стиснул мое плечо и взглядом, казалось, полдуши оставил. Никаких слов не надо было… Не знаю, что матери говорил. Она почти не рыдала в трубку. Решила, что я в той же части сверх срока закрепился. И хорошо… Мне самому спокойнее, да и ей.

Под конец «срочника» сразу забросили в самое пекло. Думал, там уж точно все забуду. Безусловно, многое стерлось. Во время атак и обороны не до сопливых воспоминаний и ебучей философии.

Только ночами, когда наступала тишина, все запретное наружу лезло. Оккупировало сердце и мозг. Еще эти письма, мать ее… Святоша писала от руки, по три-четыре листа. В эру интернета, мне со всего подразделения одному такие носили. Всем посылки да передачки, а Граду – «сахарная малява», «порно-депеша», «дрочь-письмо». Как только ни глумились такие же перезревшие, как и я, оболтусы. Еще и характерными пошляцкими жестами свои вопли сопровождали. Да только мне насрать было. Если с кем и сцеплялся, до морды в кашу не дрался. По сути, понимал, что тупо завидно им.