Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон Страница 21

— То, что ты делаешь, полезно. Всякий может стать воздушным десантником. Но не всякий может ездить и продавать военные облигации.

— Тогда я бы хотел быть всяким. Нет, правда! Быть кинозвездой в мирное время — не самое сладкое, но, по крайней мере, тогда хоть снимают фильмы. Ты играешь. Встаешь утром, едешь на студию и работаешь. Это твоя работа, и ты чувствуешь себя как нормальный человек, потому что ты работаешь, как все. Но это же идиотизм какой-то: я — кинозвезда, но в кино не снимаюсь. Это все равно, что король в изгнании, или бывший чемпион по боксу в тяжелом весе — громадный и никому не нужный.

За бренди и кофе он признался, что только подумывал просить о переводе: он ведь прекрасно понимал, что у него не хватит духу. И что он только в воспоминаниях хранил это ощущение полезности своей жизни киноактера в мирное время — на самом деле он знал, что это не так. И он рассказал ей о том, что случилось после той вечеринки, как он решил проигнорировать приглашение Джослин и как она дождалась его в подъезде.

— С актерами такие вещи случаются нередко, но это происходит также и с банкирами, дантистами и школьными учителями, — заметила она.

Потом он рассказал ей о своем разрыве с Элейн — как в газетах написали, что видели его в ресторане с Джослин, причем авторы этих публикаций усердствовали только ради того, чтобы позабавить читателей. Рассказал он и о том, что Джослин была не первая, кому он позвонил.

— А сначала я позвонил тебе. Я… ночевал в этой чертовой гримерной, мне было так одиноко, и я, честно говоря, просто хотел с кем-нибудь поговорить.

— Просто поговорить?

— В общем, да. Честно!

— Что-то мне это не кажется очень лестным.

— Жаль. А ведь я для этого и позвонил тебе. Потому что надеялся, что наши отношения еще можно исправить. Я хотел провести с тобой невинный вечер, просто поговорить, побыть рядом с тобой. Что же в этом плохого? Но тебя не оказалось, и вот я подумал: «Ну и черт с ним, черт с ним, будь что будет!» И позвонил ей. И попал в точку. Наверное, я думал, что так оно и случится. А может быть, мне этого как раз и хотелось.

— Понятно, — сказала она.

— И по этой же причине я позвонил тебе сегодня. Просто чтобы побыть с тобой. Мне приятно с тобой. Я чувствую себя спокойно.

— Значит, просто посидеть и поболтать.

— Да, — сказал он. — Если тебя это устраивает, то и отлично. Я хочу сказать, что ничего другого между нами может и не быть — если у тебя кто-то есть. Или если ты просто не намерена начинать со мной что-то сейчас.

— Сейчас?

— Я хочу сказать — пока идет война, и вообще. Кто знает, что может случиться. Вдруг мне завтра кирпич на голову упадет. Но ты же понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю, но… — она опустила глаза и ногтем стала вычерчивать на скатерти маленькие квадратики. — А что, если у меня сейчас никого нет, и я бы…

— Ну и замечательно, — сказал он, накрыл ее ладонь рукой и отвлек от нервного рисования квадратиков.

— Как просто! — сказала она, улыбаясь доверчиво и радостно. — Как в кино.

— Смешно, — сказал он, — вот почему меня заставляют продавать эти чертовы облигации. Люди обычно верят чему-то, если они уже видели это в кино. Так происходит даже на войне. В боях. Солдаты возвращаются с фронта, с полей настоящих сражений и говорят, что все было точь-в-точь как в кино. Вот почему используют меня, а не какого-нибудь настоящего солдата: я почему-то более реален и правдоподобен, чем солдаты. Вот ведь странно, да? Но сегодня все вывернуто наизнанку, все поставлено с ног на голову. Ты обратила внимание, как повел себя метрдотель, когда мы вошли? Он так расстроился, потому что сразу увидел мою военную форму, а я только сержант. Он не мог скрыть разочарования. Но потом он взглянул мне в лицо и понял, что я Мередит Хаусмен, и если судить по тому, как изменилось выражение его лица, я тут же был произведен по крайней мере в полковники.

Так они болтали — мило, оживленно, весело, выпили еще несколько рюмок бренди и потом поехали домой к Карлотте. Мередит бродил по гостиной, разглядывал ее книги, останавливая взгляд на книгах по искусству, занимавших две большие полки по обеим сторонам камина. Она сварила кофе и наблюдала за ним из кухни через открытую дверь — как он осматривается в комнате, ничего не вынюхивая, а просто с удовольствием разглядывая ее вещи и узнавая ее характер по книгам, настольным лампам, картинам и рисункам. И он тоже становился ей ближе. Ей нравилась его внешность, нравилось, что он сразу вписался в обстановку квартиры и чувствовал себя здесь уютно и естественно. Ей понравилось, как он внимательно изучал маленький рисунок Дега — крошечный, совсем незаметный, хотя, безусловно, это был лучший экспонат в комнате, которым она очень дорожила, потому что этот рисунок ей подарил Марк к их первой годовщине.

— Красивая комната, — сказал он, когда заметил, что она наблюдает за ним.

— Спасибо.

— А ты — красивая женщина, — добавил он.

— Спасибо, — повторила она.

А потом он ее поцеловал, и, как ни странно, этот поцелуй оказался каким-то очень изысканным, чудесным и даже пугающим, потому что был таким долгим, что она даже перестала чувствовать свое тело, ставшее вдруг чужим и непослушным. Она боялась оказаться неумелой, неуклюжей, боялась, что уже забыла, как себя вести и что надо делать в такой ситуации. Но разве это забывается? Это же как умение кататься на велосипеде — если уж научился, то разучиться нельзя. Он нежно и осторожно держал ее в объятиях и покрывал поцелуями, а потом медленно и настойчиво стал расстегивать пуговки ее черного платья.

Она выскользнула из упавшего платья и повела его в спальню, все еще чувствуя робость и смущение, словно никогда до сей поры не была замужем, не рожала, не занималась любовью. Она сбросила туфельки, скатала чулки, ругая себя за неизящные движения и думая, что можно было бы проделать это все куда элегантнее — просто и непосредственно, как та девица на рисунке Мане. Или это Моне? В общем, с того рисунка. Потом она сняла трусики и лифчик, но оставила в ушах серьги с сапфирами и брильянтами — в надежде, что они придадут ее поведению блеск и изящество. Мередит, однако, почувствовал ее волнение — или это только ей показалось? — ибо он обращался с ней нежно и ласково, словно собирался лечь в постель с неопытной девушкой. Он целовал ее, гладил и ласкал так, словно у них впереди была целая вечность, словно им было достаточно испытывать удовольствие от соприкосновения тел, упиваясь пресыщенностью чувств. Но он хотел се, он хотел ее безумно. Ей достаточно было лишь взглянуть на него. И когда он наконец овладел ею, у нее возникло ощущение, что она вдруг опять стала девственницей — потому, что уже все забыла и давно этим не занималась или, может быть, потому, что он был ужасно огромный. Нет — такой огромный. Не ужасно огромный, а чудесно огромный! И очень быстро к ней вернулось прежнее ощущение легкости, и она вспомнила, как это бывает, как это чудесно, и ей снова это нравилось, нравилось, и она повторяла, снова и снова, слабым голосом: