Желание и наслаждение. Эротические мемуары заключенного - Луис Алберту Мендес Страница 4

Кажется, я потерял сознание. Но даже дома, когда я пришел в себя, меня преследовала жуткая вонь. Вся моя одежда была перепачкана. Хотелось принять душ, но отец не позволил. Мне предстояло остаться в таком виде до завтра – иначе, мол, толку не будет. Мама не выходила из спальни, чтобы не слышать моих причитаний. Отец рычал на меня и грозил, что если я не послушаюсь, то он изобьет меня до полусмерти. Я пообещал, цедя сквозь зубы, что впредь буду хорошо себя вести. Отец тоже был не в своей тарелке. Чувствовалось, что он тоже напуган, но любой ценой решил довести дело до конца. Никто не мог бы его упрекнуть, что он не сделал всего, что можно было сделать. А он всегда прислушивался к тому, что о нем говорят.

Больше всего его раздражало, что его мать, моя бабка, безграмотная и крайне невежественная португалка, не сомневалась, что в меня вселился бес. Два раза она меня выпорола, когда я отымел Несторзинью – моего двоюродного брата, ее любимого внука. Побежала за мной и отхлестала метлой. Пожалела бедненького Несторзинью. Что за чушь? Мы же оба ее внуки. Он дал – я не отказался. Голова у нее на плечах или что? Он – бедняжка, а я – чертенок? А что бы она сделала, если бы узнала, что ее любимый внучок сам ко мне лезет? Хуже всего, что он тремя годами старше меня.

Весь грязный и обессиленный, я в конце концов заснул.

Наутро отец повел меня в ванную. Одежду пришлось выбросить. Она была перепачкана кровью черной курицы. Ну и мерзость! Отец тер меня губкой. Как будто хотел смыть и мои, и свои грехи. Он нервничал и сопел, вытаскивая пробку из ванны. Судя по всему, эти глупости ему не нравились и он сам не очень-то в них верил. Он не брал в рот ни капли, и чувствовалось, что ему охота выпить в кругу собутыльников. Надо было что-то предпринять. Отец тщательно меня вытер, велел одеваться и пошел поговорить с матерью, которая плакала в спальне. Когда вода вытекла из ванны, осталось много грязи. С меня надо было снять порчу. Судя по разговору родителей, дело этим не ограничится. Дрожь прошла по всему моему телу. Снова, что ли, меня будут мучить? Нет, я этого не вынесу…

Когда, наконец, отец помчался в бар, ко мне вышла мать. Она виновато посмотрела на меня глазами, красными от слез. Принесла мне чаю с гренками и попыталась меня приласкать. Мне это было ни к чему. Я сердился на мать за то, что она принимала во всем этом участие. Мне хотелось уйти из дому, чтобы избавиться от мерзкой вони. В конце концов я задумал уйти насовсем. Дона Эйда отвела меня к своей подруге, которую звали Сида. Там я играл с детьми, пытаясь забыть эту печальную историю. Среди них оказался мальчик по имени Эрмес, который предлагал себя всем. Даром – даже конфет не просил. Здорово! Некоторым хотелось меняться ролями. Я этого избегал. Хотел быть только активным. Среди нас тоже бытовали предрассудки. Тех, кто давал, презирали. Это были самые маленькие и слабые.

Когда я уже стал забывать о том, что родители называли очищением, мне стало известно, что этому еще предстоит повториться дважды. Я решил сбежать. И уже знал, куда. Наступил карнавал. Старшие ребята решились участвовать в шествии, присоседившись к разным школам самбы, и я собирался к ним примкнуть. Однако я замешкался, и тут отец, совершенно трезвый, притащился в школу. Просто уму непостижимо, что у него ни в одном глазу не было. Мне некуда было деваться. Я горько пожалел, что задержался. Пришлось мне одеться в принесенную им новую одежду. Снова меня заставили принять ванну с крупной солью и отправиться в место, которого я больше всего боялся. Я подумывал, как бы мне отомстить, но ничего не приходило мне в голову.

Я осмотрел место, куда меня привели. Цементный пол с мраморной крошкой. Стулья и скамейки вдоль стен. Всего лишь две женщины в длинных платьях и соломенных масках ожидали нас. Родители сели на скамью. Мы остались одни. Я услышал кошачье мяуканье и стал думать, что будет дальше. Тело у меня ныло, в голове всё смешалось. Мне было уже всё равно, что произойдет. Черт с ним, с отцом и с его побоями! Да и с матерью, с ее печалями и беспокойствами. Будь что будет! Мне ни о чем не хотелось думать, но случилось непредвиденное. Какая-то девочка, на пару лет меня постарше, глядела на меня из другого конца комнаты. А мне-то сколько было лет? Тогда я ответить бы не мог. Призадумался. Лет десять или одиннадцать. Она совсем была непохожа на девочек, внушавших порою мне отвращение. Ее поведение и внешность пробуждали во мне новые, неведомые дотоле чувства. Ее округлившиеся глаза выражали спокойствие и полную готовность смириться с тем, что должно было произойти. В ее взгляде все больше возрастала глубокая меланхолия. Кожа у нее была оливкового цвета, на голове царапины. На ней было закрытое белое платье до колен, на котором играли отблески от светильника, освещавшего комнату. На руках и ногах виднелись порезы. В глазах читалась мольба. Она подавала мне какие-то знаки, которые я не мог разгадать и потому загрустил. Ей было одиноко, как и мне. Острая тоска пронзила все мое существо. Я утратил чувство реальности. Пришел в себя лишь тогда, когда почувствовал, что что-то капает мне на голову. Опять это была кровь! Чистая и горячая. Наверное, где-то валялся труп черного кота. Девочка вытаращила глаза, полные страдания. Мне показалось, что вот-вот она упадет без чувств. Застыв, как вкопанный, я уставился на лужу крови на полу. Когда я поднял глаза, девочка стояла в двух шагах от меня. Глаза у нее были полны слез. Я готов был утонуть в них. Медленно пошла она прочь от меня, пока не исчезла из виду.

Что со мной проделали – не припомню, но никогда не забуду этого молящего взгляда. Больше трех десятков лет минуло, а в душе у меня не заживает рана.

Отцова трезвость длилась недолго – вскоре он снова стал мертвецки напиваться. Он забыл о «сеансах», на которые, как я намекнул, его таскала дона Эйда. Мать рассердилась на меня: он же взрослый, ему и решать. А чего сердиться, я же просто пошутил.

Все мы, дети, жили мечтами и искали приключений. В Вила-Мария – пригороде Сан-Паулу, где мы обитали – был пустырь на углу улицы Севера. Мы им завладели. Он стал нашим. Мы очистили его серпом от сорняков, разровняли мотыгами и устроили футбольное поле. Потом в дальнем углу соорудили себе хижину. Стены сделали из обрезков древесно-стружечных плит, крышу – из цинка.

В середине хижины мы выкопали яму, выложили кирпичом и устроили очаг. Мы ловили птиц в бамбуковых зарослях и удили рыбу в близлежащем озере, воровали кур и уток на улице и тащили к себе на пустырь. Чистили мы их на общей кухне соседнего дома, а потом жарили с солью. Дома нас так вкусно не кормили. Тем более что мясом вообще баловали не часто. Все мы были очень бедными, и наша одежда состояла из трусов на резинке. Там мы ходили целый день. Только в школу надевали форму, в которой было невыносимо жарко.

Не припомню, когда нам впервые захотелось секса. Захотелось – и всё тут. Лет в девять, а может быть, в десять. Сиру и я пользовали младших. Сиру был моим лучшим другом, пока не узнал, что я имел его брата Жоржинью. Вышла драка. Я победил его, потому что он страдал астмой. Его мать отходила меня веником. Тем дело и кончилось. Случались у нас еще драки, из которых я всегда выходил победителем. Мы все время ссорились, и только к восемнадцати годам окончательно помирились.