Адель - Лейла Слимани Страница 5

Растрепанная блондинка, не по сезону одетая в шорты, взяла Люсьена за руку и отвела его к матери. Его джинсы задрались, открыв пухлые колени, он смущенно улыбался. Адель все еще сидела на песке, когда женщина сказала ей с сильным английским акцентом:

– Похоже, малыш хочет купаться.

– Спасибо, – нервно отозвалась Адель, чувствуя себя униженной. Ей хотелось лечь на песок, натянуть на голову пальто и выйти из игры. Не было сил даже накричать на ребенка, дрожащего от холода и с улыбкой глядящего на нее.

Люсьен – груз, обуза, к которой Адель трудно приспособиться. Она так и не поняла, где гнездится любовь к сыну среди всех ее смятенных чувств: паники от необходимости доверять его кому-то другому, раздражения, когда она его одевала, изнеможения, когда поднималась по склону с его непослушной коляской. Любовь была, она в этом не сомневалась. Плохо обработанная любовь, ставшая жертвой повседневности. Любовь, которой не хватало на себя времени.

Адель завела ребенка по той же причине, по которой вышла замуж. Чтобы принадлежать к миру и защитить себя от всякого отличия от других. Став женой и матерью, она облекла себя в ауру респектабельности, которую у нее никому не отнять. Выстроила себе убежище от тревожных вечеров и удобное место отдыха от дней разгула.

Быть беременной ей понравилось.

Если не считать приступов бессонницы, тяжести в ногах, несильной боли в спине и кровоточащих десен, беременность Адель была идеальной. Она бросила курить, пила не больше бокала вина в месяц и была довольна таким здоровым образом жизни. Впервые в жизни у нее возникло впечатление, что она счастлива. Выпирающий живот придавал ее фигуре изящные изгибы. Ее кожа просто сияла, и она даже отпустила волосы и стала зачесывать их на косой пробор.

Шла тридцать седьмая неделя беременности, и лежать становилось очень неудобно. В тот вечер она сказала Ришару, чтобы он шел на праздник без нее. «Спиртного я не пью, погода жаркая. Я правда не понимаю, что мне там делать. Ступай развлекайся, а за меня не беспокойся».

Она легла. Ставни остались открытыми, и она видела толпу людей, идущих по улице. В конце концов она встала, устав от попыток уснуть. В ванной плеснула в лицо ледяной водой и долго изучала себя. Она то опускала глаза к своему животу, то возвращалась к лицу в зеркале: «Стану я когда-нибудь такой, как раньше?» Остро ощущала собственное преображение и не понимала, радовало оно ее или вызывало ностальгию. Но она знала, что что-то в ней умирает.

Тогда она сказала себе, что рождение ребенка ее исцелит. Убедила себя, что материнство – единственное спасение от ее неблагополучия, единственное решение, которое разом прекратит это бегство вперед. Она бросилась в него, как пациент, который в конце концов соглашается на необходимое лечение. Завела ребенка – или, точнее, этого ребенка ей сделали, и она не оказала сопротивления – в безумной надежде, что для нее это станет благом.

Ей не понадобилось делать тест на беременность. Она сразу все поняла, но никому не сказала. Она ревниво оберегала свою тайну. Ее живот все рос, а она продолжала вяло отрицать, что ждет ребенка. Боялась, что окружающие все испортят банальными реакциями и вульгарными жестами, когда будут тянуть руки к ее животу, чтобы взвесить его округлость. Она чувствовала себя одинокой, особенно в обществе мужчин, но это одиночество не тяготило ее.

Люсьен родился. Вскоре она снова начала курить. Пить стала почти сразу же. Ребенок мешал ее лени, впервые в жизни она обнаружила, что вынуждена заниматься кем-то еще, кроме себя самой. Она любила этого ребенка. Она испытывала к младенцу физическую любовь, сильную и все же недостаточную. Дни в четырех стенах казались ей нескончаемыми. Порой она оставляла сына плакать в детской и накрывала голову подушкой, пытаясь уснуть. Рыдала, сидя у высокого стульчика, заляпанного едой, перед грустным малышом, который не желал есть.

Ей нравилось прижимать его к себе, голенького, перед тем как посадить в ванну. Она обожала баюкать его и смотреть, пьянея от собственной нежности, как он погружается в сон. С тех пор как он сменил младенческую кроватку с бортиками на детскую кровать, она стала спать с ним. Бесшумно выходила из супружеской спальни и забиралась в постель к сыну, впускавшему ее с недовольным ворчанием. Утыкалась носом в его волосы, шею, ладонь и вдыхала его прогорклый запах. Как бы ей хотелось, чтобы это ее удовлетворило.

Беременность испортила ее. У нее возникло впечатление, что, родив ребенка, она подурнела, размякла, постарела. Она коротко подстриглась, и ей казалось, что морщины уже подтачивают ее лицо. И все же в тридцать пять лет Адель оставалась красивой женщиной. Возраст сделал ее даже сильнее, загадочнее, серьезнее. Ее лицо стало жестче, но притягательная сила светлых глаз только возросла. Она была уже не такой истеричной и взвинченной. Годы курения приглушили тонкий голос, над которым посмеивался ее отец. Она стала еще бледнее, и на ее щеках, словно на кальке, можно было бы нарисовать извивы вен.

Они вышли из номера. Ришар тянул за собой Адель. Несколько минут они стояли за дверью и слушали вопли Люсьена, умолявшего их вернуться. С тяжелым сердцем направились к ресторану, где Ришар забронировал столик. Адель хотела принарядиться, потом отказалась от этой мысли. С пляжа она пришла замерзшей. Ей не хватило духа снять одежду и надеть платье и туфли на каблуках, которые она привезла с собой. В конце концов, они все равно только вдвоем.

Они быстро шагали по улице, просто рядом. Они не касались друг друга. Мало целовались. Их телам нечего было сказать друг другу. Они никогда не испытывали друг к другу влечения и даже нежности, и в некотором роде такое отсутствие плотской близости успокаивало их. Как будто это доказывало, что их союз выше соприкосновения тел. Как будто они уже похоронили что-то, от чего другим парам предстоит избавляться лишь скрепя сердце, в криках и слезах.

Адель не помнила, когда последний раз занималась любовью со своим мужем. Кажется, это было летом. Однажды после обеда. Они привыкли к этим периодам пустоты, к ночам, когда они, пожелав сладких снов, поворачивались друг к другу спиной. Но в конце концов между ними всегда повисала неловкость, какая-то горечь. Тогда Адель ощущала странную потребность разорвать круг, вновь соприкоснувшись телами, чтобы дальше опять обходиться без него. Она думала об этом дни напролет, словно о самопожертвовании, на которое следовало согласиться.

В этот вечер сошлись все условия. Ришар смотрел масленым и чуть смущенным взглядом. Его движения были неловкими. Он сказал Адель, что она прекрасно выглядит. Она предложила заказать бутылку хорошего вина.

Едва они вошли в ресторан, Ришар продолжил разговор, прерванный за обедом. Между двумя глотками он напомнил Адель обещания, которыми они обменялись девять лет назад, когда поженились. Использовать возможности Парижа, пока позволяют годы и средства, а после рождения детей вернуться в провинцию. Когда родился Люсьен, Ришар дал ей отсрочку. Она сказала: «Через два года». Два года давно прошли, и теперь он не намерен отступать. Не она ли твердила десятки раз, что хочет уйти из редакции, посвятить себя чему-то другому – может быть, писательству, семье? Разве они не согласились, что оба устали от метро, пробок, дороговизны, вечной гонки со временем? Безразличие Адель, которая молчала и вяло ковырялась в своей тарелке, не охладило Ришара. Он выложил последний козырь: