Ее чудовище - Купава Огинская

Глава первая. О гурманах и ошибках

Первой моей ошибкой было то, что я вообще пошла на день рождения. Не хотела ведь, но найти достойную причину не идти не смогла — сложно отказать подруге детства, даже если в последний раз мы с ней общались полгода назад.

Второй — что поддалась на уговоры именинницы и засиделась допоздна.

Третьей и самой непоправимой ошибкой оказался необдуманный порыв подойти к подозрительному незнакомцу…

Глухая полночь, волчий час, когда луна особенно ярко горит на темном небе, безлюдные улицы и хорошо одетый мужчина, бредущий впереди.

Он едва шел, его шатало и вело то в одну, то в другую сторону, а я пыталась подавить неуместный порыв подойти и убедиться, что он просто пьян. Что это не какое-нибудь ранение вместе с кровью вытягивает из него силу, и все на самом деле хорошо.

Мама всегда говорила, что моя привычка лезть ко всем со своей помощью добром не обернется. Мама была права.

— Простите, с вами все в порядке? — догнала я его быстро, лишь вблизи осознав, какой он высокий.

В неверном лунном свете издалека сгорбленная фигура казалась совсем неопасной. Обессиленной. Стоило же подойти, коснуться широкого, беспомощно опущенного плеча, почувствовать, как под ладонью каменеют мышцы, и идея лезть к постороннему мужику со своей заботой тут же показалась мне очень глупой. Здравый смысл, как всегда, проснулся слишком поздно…

Незнакомец вздрогнул, замер не дыша. Напрягся.

Плохая, очень-очень плохая реакция на такой совершенно обычный вопрос.

— А ты хочешь мне помочь? — не оборачиваясь, поинтересовался он глухим низким голосом, вызывая безотчетное желание отдернуть руку, развернуться и бежать куда глаза глядят.

И я отступила, с ужасом ощущая, как предостерегающе теплеет колечко-оберег в ответ на пронизывающий насквозь недобрый вопрос:

— Желаешь проявить доброту?

Он обернулся резко, порывисто, заставляя отшатнуться, зажимая рот ладошкой. Разогревшееся кольцо обжигало губы, но это сейчас было неважно.

Потому что передо мной стоял он. Тот, кем пугают детей, к кому посылают в сердцах и от кого исправно откупаются кровью.

Каждый год, в одну и ту же ночь осеннего равноденствия, когда ночь только готовится растянуться на долгие двенадцать часов, а свет еще равен тьме, каждый человек, почитающий заветы предков, обмазывает дверной косяк входной двери кровью. Куриной, овечьей или бычьей. Любой.

Главное, чтобы она была еще теплой, совсем недавно выпущенной из жил. Живой.

Ночь Илхайм, ночь почитания Полуночного Барона, прошла три дня назад. Кровь на дверных косяках была еще совсем свежей, не впитавшейся полностью, не ставшей темными разводами на растрескавшемся дереве как напоминание о принесенных жертвах.

Три дня назад в домах всю ночь не горел свет, а жители города, как один, скрывались в своих постелях, в нетерпении ожидая наступления утра. Ровно три ночи назад Барон прошел по земле.

И что он делал сейчас здесь, в небольшом городе на самой границе? Атар-эль ничем не выделялся среди прочих городов.

Так почему в эту ясную звездную ночь Барон оказался именно здесь, именно в этот час, именно на этой улице? На моем пути.

— Теплая, — резко сменив тон, с неожиданной нежностью протянул он, принюхиваясь. — Живая.

Лицо его, бледное и изможденное, с заострившимися высокими скулами и посеревшими от боли впалыми щеками, вдруг оказалось совсем близко, а в глазах белым светом разгорался суженный до предела зрачок.

— Красивая.

Я отпрянула совершенно непроизвольно. Просто очень хотелось, чтобы горячее дыхание, в котором почему-то отчетливо чувствовался запах дыма, не касалось моего лица.

— Куда же ты? — рука, ухватившая меня за запястье, была холодной, и пальцы — длинные, сильные, совершенно ледяные — чуть подрагивали.

Возможно, именно этот намек на его слабость дал мне силы сопротивляться, и пнула Барона я с мстительным удовольствием, в которое мутировали отголоски моего страха.

Он вздрогнул, дернулся, но пальцы не разжал и на свободу меня не выпустил, со странной предвкушающей улыбкой прошептав:

— Дерзкая.

Дальше произошло что-то совсем уж невероятное и совершенно абсурдное.

Полуночный Барон дернул меня на себя, больно сжал подбородок пальцами, заставляя запрокинуть лицо, и накрыл мой рот губами.

Ошалев от происходящего, я с опозданием осознала, что он ко мне не целоваться полез, что чужие губы, сухие и жесткие, сейчас терзают мои просто потому, что так проще пить жизненную силу.

Что руки, крепко удерживающие меня на месте и полностью пресекающие все попытки вырваться, теплеют оттого, что холодею я. Он жадно вытягивал из меня жизнь, медленно подбираясь к самому главному, и от осознания этого хотелось кричать.

Когда два дня назад женщина в торговом ряду пожелала мне в сердцах быть Полуночником поцелованной, я и предположить не могла, что ее пожелание сбудется.

Но вот она я, готовлюсь расстаться с жизнью в руках страха и ужаса.

И это было так несправедливо…

Укусила его я совершенно случайно, просто от бессильной злости цапнула и очень удивилась, когда Барон не попытался меня придушить, а отстранился, тихо смеясь.

— Пожалуй, ты права, — беззлобно проговорил он, почти сытый и оттого подобревший. — С меня на сегодня хватит.

Прижатая к вернувшему мощь телу, я смиренно снесла быстрый, совершенно невероятный поцелуй, не имеющий ничего общего с недавним питанием… мной, и последовавшее сразу за поцелуем осторожное прикосновение теплых губ ко лбу:

— Что ж, душа моя, мне пора идти, нужно закончить кое-какие дела, раз уж у меня так удачно появились на это силы.

Я заторможенно кивнула, полностью с ним согласная. Нужно идти, раз уж есть возможность. Совершенно точно нужно идти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А меня стоит оставить здесь и больше никогда обо мне не вспоминать. Я свято верила, что лучше быть недоеденной, чем мертвой.