Маледикт - Лейн Робинс

За что ты любишь того, кого так ненавидит мир?

За то, что он любит меня больше, чем весь мир.

Кристофер Марло. Эдвард II, акт I, сцена IV

По улицам города Мюрна, что притулился на самой южной оконечности островного королевства Антир, резво катила карета. Колеса грохотали по разбитому булыжнику мостовой, содрогаясь и подпрыгивая. Утро перевалило за половину, и солнце ярко играло на синих лакированных боках кареты, так что она казалась единственным бриллиантом в потускневшей короне. Теснились обветшавшие дома, осыпая мостовую каменной пылью с фрагментов своих фасадов. Некогда здесь, на главной улице, ведущей от моря к самому дворцу, жили преуспевающие купцы — только было это до того, как мольбам одной девушки вняла Чернокрылая Ани, богиня любви и мести.

Когда-то на здешней мостовой было не протолкнуться от телег и экипажей, и главная артерия города пульсировала и бурлила жизнью. Теперь же она разлагалась, подобно трупу; земля осыпалась под руинами зданий и мощеными улицами, и лишь самые отчаявшиеся отваживались жить в купеческих Развалинах.

Руки изящно одетого смуглого человека, ехавшего в карете, сжались в кулаки. Критос не замечал Развалин — он уставился на обивку кареты и погрузился в размышления о нанесенной ему обиде. Он проклинал себя за то, что был таким сверхпокорным дураком, а Ласта — за его мерзкое чувство юмора.

Критос, приподнявшись со стеганого сиденья, потянулся за толстой ротанговой тростью, небрежно брошенной на пол кареты. Ухватил трость и стукнул ею в крышу. «Да не гони ты так, чертов болван. Только оторви колеса — шкуру с тебя спущу!»

«Не гони», — думал Критос. Он вовсе не стремился поскорее отыскать мальчишку, с появлением которого сам он тут же терял столь удобное положение наследника Ласта. Он поднял трость и на миг задумался. Можно приказать кучеру поворачивать. А потом заявить Ласту, что никакого мальчишки нет, что ублюдок умер, брошенный на произвол судьбы в Развалинах Антира.

В животе у него рос ком нерешительности и страха; он опустил трость. Кучеру Джону все будет известно, ослепни его глаза, да и мальчишка может сам объявиться и потребовать причитающегося ему по рождению. Если он выжил, Ласт непременно его отыщет, что бы там Критос ни выдумал. Граф слишком хорошо знал о кредиторах, осаждавших Критоса, чтобы положиться на его слово.

Узловатые пальцы вцепились в набалдашник. Критос подумывал, не принять ли более суровые меры. Ведь мальчик — всего лишь мальчик, а он — сильный мужчина при оружии. Подняв трость, он стал наносить ею короткие рубящие удары, вымещая гнев на мягком сиденье кареты. Если бы мальчишка был мертв…

И снова ладони его сжались в спазме сдерживаемого разочарования. Ласт не доверял ему, и Критос прекрасно понимал: кучер наверняка предупрежден и не допустит такого поворота событий.

Неизбежность ссутулила его широкие плечи, заставила отказаться от всех планов — с единым вздохом, больше похожим на стон. Ласт — та еще лиса, без тени иронии подумал Критос.

Впереди показалась центральная площадь. Камни мостовой истерлись до острых ребер, слой грязи прикрывал ямы, полные отбросов. На площади дети Развалин окружили какого-то мальчишку с настойчивостью, свидетельствовавшей, что это вовсе не игра.

— Сначала по голове, а потом по яйцам, и в живот, и опять по голове, чтоб больше не очухался. А потом режешь кошелек, верно?

— Верно, Роуч, — хором отозвались мальчишки. Впрочем, босяк Роуч искал одобрения двух других — парня и девчонки, что стояли поодаль, обособившись. Он переминался в пыли с ноги на ногу, ждал.

Каковы они, эти предводители детворы? Сами, можно сказать, дети, через год-другой они отыщут для себя новые ремесла: разбойника, шлюхи, вора, — или, если совсем уж не повезет, окажутся в петле. А пока они почти ничем не отличались от остальных. В лохмотьях, босые, чумазые и дикие. Возможно, парнишка под слоем пыли и грязи оказался бы светловолосым. У девчонки волосы были чернее ночи, такие же черные глаза сверкали на бледном узком лице. Никакая грязь не могла сделать эти волосы еще чернее.

На невозмутимом лице предположительно светловолосого подростка выделялись живые голубые глаза. Он на голову возвышался над своей растрепанной подружкой. Это и был тот самый Янус — ни о чем не подозревавший предмет поисков Критоса.

Янус проигнорировал призыв Роуча, он увлеченно следил за грязными, выставленными вперед кулаками своей черноволосой подруги. Юноша протянул руку, готовый выбрать, ударить кулаком о кулак, и в последний момент заколебался. Подняв взгляд на безмолвную ухмылку, к насмешливым глазам подруги, Янус прикоснулся к ее губам — и выиграл.

Девушка высунула розовый язык, на котором подрагивало кольцо — потускневшее, но без сомнения золотое, притягивавшее завистливые детские взгляды. Мужское, слишком большое даже для указательного пальца. Но Янус надел его и зажал в ладони. И улыбнулся.

Лишь теперь он удостоил вниманием Роуча, ожидавшего в сторонке.

— Ты никогда ничему не научишься, Роуч. — Голос Януса уже ломался, превращался в мужской; произношение — четкое, явно аристократическое — отличалось от грязного наречья Роуча, как день от ночи.

— А про что я забыл? — спросил Роуч.

Черноволосая девушка, рот которой был теперь свободен от кольца, тут же вступила в разговор.

— Про то же, про что и в прошлый раз, и в позапрошлый. Про обувь. Всегда снимай обувь. Хорошую обувь можно продать. — Она подражала и четкому выговору, и выразительным интонациям Януса.

— Извини, Миранда.

— Извинениями не поможешь, когда желудок пуст, а последний украденный грош истрачен. И тогда снова — воровать и шляться.

Банда заволновалась — и вдруг из стаи хищников превратилась в кучку перепуганных детей. Роуч шагнул из круга.

— Я вам не шлюха.

— Пока не шлюха, — безжалостно отрезала Миранда.

— Никогда, — поклялся мальчишка.

— Это ведь его живот, пускай сам и учится, — заметил Янус. Он покрутил кольцо на пальце и окинул детей, разрушенные дома, зияющие ямы нечистот взглядом, которым молодой властитель, в последний раз созвав приближенных, созерцает крах своей империи.

Отдаваясь непривычным эхом по заплеванной мостовой и расшвыривая острые камешки, прогрохотали колеса кареты. При ее приближении детвора рассыпалась, чтобы снова собраться в стаю; экипаж плавно остановился. Лошади попятились, а потом стали недвижно, тяжело раздувая взмыленные бока.

Дети разбежались, забрались в пустые провалы окон, на кучи разбитого булыжника. Тонкие пальцы сжимали палки и камни. Ватага молча ждала.

Кучер в ливрее положил одну руку на пистолет, другой сжал хлыст, подзадоривая детей. Лошади, почуяв, что он отпустил поводья, принялись танцевать на месте и кивать, пока над их головами не раздался щелчок хлыста.