Капитан Два Лица - Эл Ригби

Fabryei

Вы — мой Валентин Катаев.

Спасибо, что подарили компас.

Моей маме

Замечательной.

Моим Офицерам

Без вас никуда.

И всем, кто ищет свою гавань или свою бурю

Вы найдете.

Пощади меня, боже, избавь от оков!

Их достойны святые — а я не таков.

Я подлец — если ты не жесток с подлецами.

Я глупец — если жалуешь ты дураков.

Пропавший смотрел с городских стен и молча о чем-то спрашивал, а может, просил. Королевский живописец подчеркнул его длинные темные локоны, резкие скулы и упрямый подбородок, а для глаз использовал яркую синюю краску. Рисуя, он очень спешил. Вышло неаккуратно, но всё равно пропавшего невозможно было не узнать, ведь вряд ли кому-то не встречались раньше его портреты. Этот — последний, а может, и посмертный, — размножили на большем числе листов, чем уходило обычно на утренние новости.

К рассвету портрет расклеили по всему Ганнасу и округе. И сонная столица заволновалась, заметалась, как в лихорадке.

А новостей в тот день не напечатали вообще. Пропавший и был главной и единственной важной новостью, хотя я думаю, головоломки с перепутанными словами и сплетни о дворах Заморья в разы интереснее. Даже объявления о продаже гусей, чьих-то союзах, размолвках и смертях — интереснее. Но в тот день всё это забыли.

«Вы видели?»

«Вы знаете?»

«2000 варров за улицу, по которой он прошел!»

«Любой благородный титул за место, где он прячется!»

«Корабль за имя того, с кем его видели в последний раз».

«Рука принцессы за его спасенную жизнь».

Король, и советники, и стража — все тогда много обещали. Любое обещание, будь оно выполнено, перевернуло бы чью-то судьбу. Но их не выполнили. Потому что бумажки с аляповатым портретом и красивыми цифрами не помогли, хотя их становилось все больше и больше, а обещания — краше и краше.

Я знаю это точно. Откуда? Может быть, потому что в тот день ходил по улицам и срывал один портрет за другим, понимая, что не сорву все, но все-таки постараюсь. Может быть, потому что еще три или четыре Полукруга, от Большого Прилива до Большого Отлива, все говорили только о случившемся с бедным мальчиком. Одна история была страшнее другой, но я честно собирал их все, как иные собирают редкие морские раковины или насаживают на иголки бабочек, чтобы украсить мертвыми крыльями мертвые стены.

А может быть, потому что тот, чье имя и прозвание вскоре перестали произносить, заменив на безликое, грустное слово «пропавший», — это я.

И сегодня я возвращаюсь домой.

Тело под слоем полупрозрачной соли казалось живым, и его можно было отчетливо рассмотреть. До последней черты лица, сильно постаревшего, но все еще красивого; до последней волны седых волос; до последнего сверкающего самоцвета на рукояти меча. Да, верный меч тоже лежал здесь: в сложенных у груди руках, он словно разрезал силуэт пополам. Россыпь камней — морских фариллов, блестевших в переплетении узоров, — была такой же синей, как застывшие глаза.

Всем мертвецам Альра’Иллы смыкали веки, когда приходил их последний сон. Всем, кроме королей: они не смели спать, им предстояло бдеть, охраняя покой своего народа. Так поступили и с королем Таллом. Сколько бы страданий он ни перенес при жизни, он обязан был выполнять свой долг, смотреть сквозь кристальную толщу на тех, кто остается жить. Так же, как и все, кто правил до него и сейчас лежал рядом, в ряду таких же соляных гробниц Ора’Илла — Сонных пещер. Все эти мертвецы глядели остановившимися глазами, одинаково синими, как ночная вода. Видели ли они что-то? Жалели кого-то? Тосковали по живым голосам и живым ошибкам?

Пальцы, унизанные множеством колец, с ласковой осторожностью провели по соляной толще. Синие глаза — такие же синие, как у неспящего с той стороны — медленно скользнули по мечу. От сияющего лезвия к рукояти, а оттуда — к запрокинутому лицу.

— Если бы я знал, что опоздаю. Если бы я знал.

Голос был тихим. В звучании слышался чуть уловимый акцент: слишком размытые окончания большинства слов, свойственные жителям Заморских Станищ. И голос едва уловимо дрожал.

— Дуан…

Он обернулся. Гибкая тень стояла на входе и крепко сжимала в руке длинную, такую же гибкую, как она сама, плеть-фенгу.

— Они уже узнали, Дуан. Они идут сюда.

— Сколько? — Он потянулся к застежкам своего камзола с рассеченными на манер птичьего хвоста полами.

— Мало. Пять швэ [1] в лучшем случае. Они минуют перевал.

Дуан криво усмехнулся, стаскивая одеяние с плеч и небрежно бросая девушке; она поймала и перекинула через плечо. Уважительно кивнув, он принялся за перетягивавший поясницу ремень, на котором обиженно загремели самые разные предметы: ключи, легкие жестяные флаконы, тканевые мешочки с порошками и кинжалы. Подумав, он оставил один нож, один мешочек и один флакон — рассовал по карманам штанов, которые едва прикрывали колени и подошли бы скорее подростку. Остальное со звоном полетело за одеждой следом и тоже было легко, даже виртуозно поймано.

— Пять швэ — куча времени для пирата, — сообщил он, оправляя белую, не застегнутую, сильно жавшую в плечах рубашку. — Я что-то забыл, Дарина?

Прозвенел короткий звук, похожий на свист, затем — щелчок. Дуан ощутил движение воздуха где-то возле уха, а в следующее мгновение на его голове не было привычной темной шляпы с прикрепленным сзади алым «хвостом». Шляпа оказалась в черных, почти как уголь, руках.

— Это.

— Спасибо. — Теперь он повернулся всем корпусом, чтобы посмотреть на нее в последний раз. — Что бы я без тебя делал.

Дарина опустила блеснувшие в темноте золотистые глаза и поправила волосы.

— Может, ты передумаешь, Дуан? Это… риск. Занять место того, кто назначил за твою голову семь тысяч варров награды.

— Это долг, — возразил он. — И я его отплачу так, как смогу. Надеюсь, мне не понадобится слишком много времени. Благо, это будет проще, чем кажется.