Влюбленные в маски - Елена Чаусова Страница 10

— Благодарю вас, синьорина Квинтина, вы очень щедры и добры ко мне, — ответил Фабио, немедленно подумав о том, что с таким накалом романтических страстей гавань вряд ли получится тихой, а также — что оную гавань, при наивности и впечатлительности виконтессы, с легкостью захватят первые попавшиеся пираты. И если Фабио твердо намерен отказаться от "поддержки в трудную минуту", то кто-нибудь другой ею с превеликим удовольствием воспользуется. У него в голове неожиданно вспыхнула недурная, на первый взгляд, идея, и он тут же предложил: — Но давайте, право, не будем больше о печальном сейчас. В конце концов, мы приехали на праздник, пойдемте обратно к гостям, танцевать и беседовать, — после чего галантно подставил ей локоть.

— Вы правы, мы должны быть внимательны и к хозяевам, устроившим нам этот вечер, они бы не были рады, если бы мы только грустили, — радостно ответила Квинтина, скорее всего, вообразившая что-то еще о сложных душевных порывах Фабио. Но, во всяком случае, она хотя бы прекратила его жалеть.

Когда они вошли в бальный зал, Фабио, оглядевшись, нашел нужного ему человека и уверенно и непоколебимо повлек Квинтину в его сторону. Капитан Альберти, с точки зрения Фабио, обладал всеми необходимыми качествами: выразительным красивым профилем, острым взглядом зеленых глаз, шрамом на левой щеке от боевого заклинания, бесконечным запасом историй о военных подвигах, а главное — исключительно честной и прямой натурой. Вверив виконтессу его заботам и вниманию, граф делла Гауденцио смело мог рассчитывать, что все не настолько честные и прямые мужчины будут держаться от нее подальше либо сразу, либо после того, как синьор Альберти проделает в них пару не предусмотренных природой отверстий. И его это вполне устраивало.

Спустя каких-нибудь двадцать минут синьорина Квинтина, завороженно приоткрыв рот, с горящими глазами внимала рассказу о том, как капитан заработал свой шрам, а Фабио тихо и незаметно растворился в толпе гостей, размышляя, что военные подвиги капитана, в отличие от его "трагической истории", вполне настоящие. С ним же, на деле, ничего по-настоящему значительного в жизни не случалось. Всем бедам Фабио, какими бы горькими они ни были, уж никак не подходило гордое наименование "трагедия". Что-нибудь вроде "глупое невезение" годилось куда как лучше. Будь граф делла Гауденцио менее галантен, он бы попросту рассказал чувствительной девице о себе все, как есть, сдобрив долей цинизма и оставив ее в глубоком разочаровании: решительно ничего впечатляющего и поэтичного в его судьбе не было, сплошная грязная и неприятная проза жизни.

Впрочем, Дамиане его проза не показалась такой уж будничной. Теперь ей хотелось больше знать о синьоре Фабио, так что она, по оговоркам и мимолетным разговорам, задав несколько вопросов Марции, смогла примерно представить историю его жизни, и отчего-то та показалась ей вполне трагической, хоть и не настолько романтичной, как того хотелось бы синьоринам с великосветским воспитанием.

Пять лет тому назад Фабио стоял перед зеркалом, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, наклоняя голову, поправляя непослушные волосы, которые всегда норовили лечь как попало, всклокоченной кудрявой копной. Из зеркала на него таращился мальчишка-студент, недоучившийся полгода в Марейском университете, растерянный и несуразный.

— Синьор сиятельный граф Фабио делла Гауденцио, — с расстановкой проговорил он, примеряясь к собственному имени без привычной приставки "наследный", и поморщился: как свинье лошадиная сбруя, в самом деле. Фабио резко отвернулся от зеркала и скорбно уставился на сидящего в кресле Лоренцо: — Во имя небес, какой из меня сиятельный граф. У меня хорошо получается только языком чесать и перепивать всех на студенческих попойках… и там, в университете, мне было самое место.

Впрочем, Фабио прекрасно понимал, что к той прежней, легкой и беззаботной жизни, возврата уже не будет. Конечно, он мог бы нанять дельного и честного приказчика, поручить ему все дела и преспокойно вернуться в Марейское герцогство… Только того веселого студента Фабио, которым он был еще несколько дней назад, больше не существует. Скончался от бурой горячки вместе с родителями. И кто он теперь такой, Фабио не имел ни малейшего понятия. Точно не граф делла Гауденцио. Ему самому казалось, что никто — разве любой некто, каким бы он ни был, может чувствовать такую оглушительную пустоту внутри?

— Мне нужно вступать в наследство, принимать дела отца, разбирать его бумаги — а я ничего не могу и не хочу. Хочу лечь и лежать, глядя в потолок.

В доказательство своих слов Фабио и впрямь навзничь упал на кровать, уставившись прямо перед собой невидящим взглядом, будто в нем вдруг закончился завод, как в механической игрушке, и даже говорить и шевелиться сил не осталось. Каждое утро он заново вспоминал, что родителей больше нет. Просыпался как ни в чем ни бывало, спокойный и довольный, и потом у него было что-то около двух или трех минут до того, как схлынет сонная одурь и вернется тяжелая, ноющая боль в груди, которая за весь день не оставит его ни на минуту. Она оглушала, придавливала, не позволяла свободно вздохнуть, будто выпивала из него все силы, а из мира — все краски, и все казалось унылым и серым. Но Фабио с ней почти сжился, а вот с тем, что родители умерли, не мог никак. Мама умерла, отец умер… от мысли об этом хотелось завыть, схватившись руками за голову, упасть на кровать лицом в подушку и зарыдать. Но потом сразу приходила следующая: Фабио теперь старший в семье делла Гауденцио. И не может позволить себе выть, хотя у него теперь нет никого, кроме Лоренцо и Эстель, старой экономки, и он чувствует себя невыносимо одиноким.

Просто Фабио не может подвести своих покойных родителей, которые всегда в него верили. Он ведь даже на похороны не успел, хотя спешил, проклиная тот день, когда страсть к путешествиям сподвигла его поехать учиться в другую страну — и не успел. Путь из Марейского герцогства долог, а во время бурой лихорадки мертвых хоронят быстро. Приехав, он первым делом в ужасе кинулся к Лоренцо, прекрасно зная, что тот из чувства врачебного долга в первых рядах станет гасить вспышку болезни. Но, по счастью, его лучшему другу повезло, а вот родителям — не повезло, чудовищно и обидно. От бурой лихорадки умирали двое из десяти заболевших, и граф и графиня делла Гауденцио оказались этими двоими. И теперь Фабио остался старшим в семье и не имел ни малейшего понятия, что с этим делать.

Лоренцо тут же поднялся и пересел к нему поближе.

— Может, и лежи, — с сомнением сказал он, а потом куда увереннее продолжил: — Но, так или иначе, не взваливай сразу этот груз, дай себе время опомниться. Ты не обязан, в конце концов, со всем справляться после такого потрясения. Любому понятно, что ты не можешь так сразу взять и со всем управиться, будто ничего не случилось. Потому что оно случилось. И если бы ты не переживал, это было бы странно, если не сказать чудовищно. Потому что только чудовищам все равно, а тебе — нет.

— Эстель каждый вечер плачет, — сообщил Фабио, медленно повернув голову, чтобы посмотреть на друга. — Она плачет, я ее утешаю. Но с хозяйством она все равно справляется как-то. Может, и мне начать рыдать у кого-нибудь на груди вечерами?.. Хотя кому мои рыдания нужны, кроме тебя? Да и тебе тоже не слишком, у тебя пациенты…