Алмаз. Апокриф от московских - Татьяна Ставицкая Страница 10

– Кстати, возьмите контрамарку на выступление моей протеже. Может, потом в прессе отразите.

– А! Фемина в красном! Наслышан, наслышан… И даже имел удовольствие лицезреть однажды. Хороша необыкновенно!

– Вы были на представлении? – удивился господин Углицкий.

– Господь с вами, Димитрий Иоаннович! – усмехнулся Адаманский. – У меня средств недостает такие дорогие представления посещать. В кофейне Филиппова столкнулся тот раз нос к носу.

Уар посмотрел на нос репортера с плохо скрытым подозрением.

– А почему ваша подопечная всегда носит красное? – заинтересовался вдруг Адаманский.

– Я так хочу, – лаконично ответил собеседник, не намеревавшийся, очевидно, пускаться в объяснения.

– Отчего же такая приверженность цвету, позвольте полюбопытствовать? – проявил репортерскую хватку Адаманский.

Господин Углицкий отчего-то медлил с ответом и вообще смотрел куда-то в направлении буфета, подумывая, возможно, о новой порции «Реми Мартин». Понимая, что отцепиться от хроникера будет стоить ему больших трудов, нежели объясниться, а обижать неучтивостью в преддверии задуманного не стоит, обронил нехотя:

– В красном, видите ли, есть своего рода мистика. Красный изнуряет слабого и питает сильного. Красный цвет – индикатор среды. Если среда равнодушна к красному, значит, она остывает. И в ее руслах течет не кровь, а вода.

– Как странно вы говорите. А я никогда не задумывался об этом. Я теперь, пожалуй, понимаю: красный – это своего рода провокация. А зачем вам идентифицировать среду, позвольте узнать?

– Мне комфортней… эээ… жить, когда кровь вокруг бурлит.

– Странно… – дивился репортер, – я, пожалуй, находил вас, скорее, скучающим, праздным… мм… наблюдателем.

– Когда требуют обстоятельства, я – самый деятельный деятель Москвы, – ответил Уар.

Городской голова, по наущению Общества нетрадиционных потребителей, на днях сделал распоряжение о рассылке по всем городским учреждениям циркуляра о воспрещении городским служащим участвовать в политических партиях. Подписки от служащих о неучастии в партиях решено было не брать. Тем не менее Татьянин день в том году вышел довольно бледным и постным. Не было ни обычных кутежей в «Эрмитаже», ни пьяных вакханалий у «Яра» и «Стрельны». В «Эрмитаже» студенты устроили импровизированную беседу и без всяких возлияний только и ограничились речами на злобу дня. Собрание вышло малолюдным и неинтересным. В городском манеже открылась выставка собак и верховых лошадей, устроенная Обществом правильной охоты, возглавляемым сокольничим Бобрище.

Перед тем как надолго покинуть родную Москву и пуститься в опасное путешествие с непредсказуемым финалом, Адаманский решил отгулять Масленицу. Вот чего уж точно не ждал он от Африки, так это снежных и ледяных увеселений. Хотелось ему хлебнуть отечественных зимних радостей напоследок, чтобы помнились.

В эти дни по случаю Масленицы открылись народные гулянья в Манеже. Публика, как всегда на подобных забавах, давила массой. Программа новизной не баловала, была все той же, что и десять лет кряду – ординарной, полубалаганной. В программе вечерних развлечений слышались отзвуки злободневности: на сцене манежного театра шла «специально написанная» пьеса «За отечество», в которой изображался подвиг рядового Василия Рябова. К полудню широкая Масленица была в полном разгаре. На Девичьем поле стоял гул голосов многотысячной толпы, переходящей от балагана к балагану, с каруселей на французско-русские горки.

С жирными от блинков руками и лоснящимся подбородком метался Адаманский в поисках последних московских зрелищ. На Масленицу все словно старались наесться впрок в ожидании семинедельного Великого поста. Мимо репортера проносились сани, украшенные цветными лентами, увешанные бубенчиками и колокольчиками. На лошадях красовались расписные дуги, лучшая сбруя. Составлялись санные поезда и носились по улицам, развозя веселые компании молодых людей. Парни являли краснощеким девушкам свою удаль, лихо запрыгивая в сани на полном ходу. Накатавшись вдоволь, молодежь сговаривалась идти к кому-нибудь в гости, на блины, где и продолжить веселье.

Хроникер еще успел пополнить свою колонку в газете происшествиями с масленичных гуляний. В ресторане Колгушкина, помещающемся в доме Крашенинникова, на Покровке, один из посетителей, поев блинов, отказался платить по счету, поднял крик и на глазах у Адаманского произвел буйство, а по дороге в участок избил дворника. По Покровке навстречу хроникеру городовой вел двух задержанных весьма подозрительного вида: у одного из них висел на шее лом-фомка, а в руках было долото, а другой имел при себе долото и две стамески. Так и рыскали по празднующему городу, канальи!

С заходом солнца на катке Русского гимнастического общества на Патриарших прудах состоялся «карнавал на льду». Адаманскому едва удалось протиснуться сквозь плотные ряды зрителей. С семи часов вечера стали появляться костюмированные: обыватели обсуждали «Шахерезаду», «Турчанку», «Гадалку», «Кармен» и «Весну», а также «Трубочиста», «Винную монополию», «Гения силы и здоровья», «Я ел геркулес», «А я нет», «Водолаза» и «Фонарь Цветного бульвара».

Хроникер был нетрезв и заранее ностальгичен, умилялся крепкому словцу в свой адрес и не сводил глаз с красавицы в снежно-белой шубке с алым шелком на шее. Да это же «фемина в красном»! – вдруг прозрел завороженный зрелищем Адаманский. Присмотревшись, он обнаружил, что фемина опирается на руку господина Углицкого. И тот выглядит весьма довольным, если не сказать – счастливым. Эх, как несправедливо устроен мир, подумал Адаманский. Ну почему одним – роскошные фемины, а другим – дешевые кокотки? Желание подержать в руках эту райскую птицу пересилило доводы затуманенного алкоголем рассудка, и репортер продрался сквозь толпу на каток. Разогнавшись, он сшиб фемину и повалился вместе с ней на лед. Какие черти колобродили в его голове, можно только догадываться. А фемина под ним не завизжала, против всяких ожиданий, а расхохоталась. И рот ее был так близко, так призывно блистал жемчужными зубками, что Адаманский не удержался – покрыл его своим горячим ртом. А кто бы удержался? Но тотчас был рывком поднят за шкирку и отоварен кулаком в челюсть. И это тоже оказалось ему в радость!

– Адаманский?! – изумился ревнивый покровитель шаловливой этуали, разглядев хулигана.

– Ох, простите, Димитрий Иоаннович, не признал спьяну, – засмеялся хроникер, мысленно записывая себе в приход очко.

В начале весны репортер выдал дворнику три рубля из командировочных меценатских средств и отослал его в участок выправить себе заграничный паспорт. Вскоре он выехал в Одессу и оттуда на пароходе итальянского генерального общества «Медитеррано» начал свой африканский вояж.

С утра царевич размышлял над странностями миропонимания социумом. «Новости дня» в разделе «Зрелища и увеселения» уведомляли москвичей о том, что в пассаже Солодовникова, со стороны Неглинного проезда, с разрешения московского градоначальника будут показываться сегодня и каждый день вновь прибывшие живые картины Русско-японской войны, последние сражения и проч., и проч. По разумению господина Углицкого, зрелища сии не стоило относить к увеселениям, но черт ее разберет – эту плоть, жадную до кровавых зрелищ! Только вчера утром на товарную станцию Московско-Казанской железной дороги прибыл с Дальнего Востока военно-санитарный поезд с больными и ранеными воинами.