Меченосец - Валерий Большаков Страница 10

Кони гулко затопали под бревенчатыми сводами и выехали на мост, где двум возам уж никак не разъехаться. За спинами пятерки как раз такой и грохотал – здоровенная фура, запряженная першеронами-тяжеловозами. Наверху громадной кучи подопревшего сена восседал возница – лохматый мальчиш, «косматая Галлия», нечесаный и нестриженый.

Сена шумливо обтекала срубы быков, тянулась серым транспортером от плоскогорий Бургундии, где таяли снега.

– Разъезжаемся, – тихо скомандовал Варул. – Осмотрите оба берега, прикиньте, сколько войска в Париже, какой состав, где слабые места в обороне. Есть запасы хлеба, или город сидит на голодном пайке. Особое внимание – на монастыри. Если кто и богат во граде сем, так это монахи. Вечером соберемся на Монмартре... ну, на той горе – помните, я показывал? Вот там, где храм бога Меркурия...

Четыре мрачных фигуры качнули черными капюшонами и втянулись в проезд, удаляясь к мосту на берег правый. Олег направил коня к башне Шателе, иначе зовомой Сторожевой. Лютеция... Из типичного оплота империи в далекой провинции Лютеция давно уж выросла, а до типичного средневекового бурга еще не дотянулась. Ей расти еще и расти. Рим давно дотлел, а Франция пока еще даже не затеплилась...

За приземистым дворцом Сеагриев, последних римских владык, расположилась маленькая площадь, теснимая с двух сторон башней Шателе и Галереей правосудия.

Объехав громадную кургузую башню, Олег двинулся по набережной, углубляясь в узкие улочки, оставшиеся неизменными со времен первых франкских королей. От этого, начального Парижа к будущим векам не останется ни единого кирпичика...

Осмотрев Остров, «обнюхавшись», приметив все ходы-выходы, Сухов направил коня на правый берег, где, немалое время спустя, откроется Сорбонна.

Решив «сходить в народ», он заехал в платную конюшню, разгороженную внутри на денники и довольно-таки чистую. Соскочив, Олег передал поводья конюшему – маленькому, лысому человечку в широких не по размеру портах и в безрукавке на голое тело. Человечек мелко кланялся и щерился беззубым ртом.

– Живо оботри лошадь соломой, – велел Олег.

– Сделаем, ваша святость! – прошамкал конюший.

– И овса задай, – добавил Сухов, небрежно бросая конюшему серебряный денарий.

– Все будет в лучшем виде, ваша святость! – В голосе человечка пробивалось ликование: он-то и на четверть денария не рассчитывал!

Олег зашагал по извилистым парижским улочкам, брезгливо обходя вонючие лужи. Потаскавшись переулками, нанюхавшись запахов – аппетитных и не очень, Сухов описал неровный круг и приблизился к конюшне с тылу, выбравшись на небольшой пустырь возле развалин римских терм. Нынешние парижане по баням не хаживали, им было велено блюсти чистоту не телесную, а духовную, приуготавливая себя к райским кущам. А пока они топтали землю грешную, то устраивали парадиз для паразитов, для насекомых, для крыс и прочей заразы...

Неожиданно внимание Олега привлекли громкие крики, злорадные и негодующие. Завернув за угол обшарпанной термы, он увидел толпу обозленных горожан и понял, что попал на самосуд.

Небольшая площадь между римскими банями и грузной часовней была полна народу. Народ бушевал вокруг столба, который линчеватели деловито обкладывали хворостом. В толпе попадались священники, узнавались торговцы, но больше всего топталось заезжих крестьян и городских босяков, равно жадных до хлеба и зрелищ. Все сословия гудели едино:

– Выжечь их, как ос!

– Давно пора было...

– Да сколько ж можно терпеть?!

– Ох, недаром с их двора серой несло!

– Господи помилуй! Господи помилуй!

– А тетке Эрмоаре кто на тень наступал? Она ж, Инграда проклятая! Эрмоара и померла!

– Господи помилуй! Господи помилуй!

– Давно бы уж спалили это отродье бесовское!

– А мне еще Варимберт Кривой сказывал... да знаешь ты его! Брательник он Тевдольду с Верхней улицы.

– А-а... этот. Ну как же!

– Вот... Так он сказывал – Инграда в дымогон вылетала верхом на черном коте!

– Да-да-да! Уж-жасающий! Ростом с собаку, глаза огромные и горят, язык кровоточивый и до пупа свисает, а хвост, наоборот, короткий такой и твердый, да так задран, что на ходу тварь эта казала всю свою гадостную промежность – туда еще эти... как их... адепты Сатаны устами прикладываются, когда учиняют свои радения! Так-то вот!

– Да ты что?!

– Вот те крест! В искрах вся, в дыму, хохочет по-бесовски, а у кота глаза как плошки, красным светятся, и пламя пыхает из пасти!

– Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Олег протолкался в первые ряды и стал рядом с каким-то клириком, сухим и пожелтевшим старикашкой, здорово смахивающим на мумию. На нижнюю рубаху и брэ клирик надел белый стихарь-альбу, своего рода тунику. Поверх альбы его облачала еще одна туника, тоже белая, но более короткая и прямая – далматик. Рукава далматика были широкими, а разрезы по бокам открывали вышивку альбы. На шее клирик носил льняной наплечник-амикт, со шнурками по углам, а поверх далматика лежала стола-епитрахиль, длинная льняная лента, украшенная золотой нитью. Стола отличала разные разряды клира – дьяконы носили ее через плечо по диагонали, епископы оборачивали столу вокруг шеи так, чтобы концы ее ниспадали прямо. Старикашка оказался простым священником – он перекрещивал ленту столы на груди.

– Слыхал я, – осторожно склонился к нему Олег, – нынче Инграды черед пришел? Ведьма она, что ли?

– Истинно так! – Клирик аж подался к «своему» (видать, страдал словесным недержанием) и зачастил: – Нечисто, ох, нечисто с этой девицей! Лекарка она, травница, но глаз у нее плохой, ох, плохой! Уж сколько раз у соседей ее скотина дохла, а весною поветрие случилось – половина улицы вымерла! Я уж не говорю о молоке, что скисало, как только Инграда приближалась к коровнику, или о яйцах, что тухли... А сегодня от ее колдовства обездвижел Винифрид, сынок купца Алагиса. Бедняга только и хотел, что задать ведьме плетей, а та как зыркнет на него, а Винифрид как грохнется на землю, и ну орать да корчиться! Воистину бесы управляли Инградой, ибо боль, ей же на пользу причиненную, она обращала на Винифрида! Это ли не силы демонические?!

– Обращала? – заинтересовался Олег. – То есть сынок купеческий пытался Инграду отстегать, а она заставляла страдать своего му... э-э... учителя?

– Истинно! Истинно так! Когда Ротар и Эрлефред схватили ее на месте преступления, все было как всегда, девица плакала, умоляла, клялась в своей невиновности – обычные ведьмины штучки. Но когда Ротар попытался выкрутить ей руки, он закричал от дикой боли и упал, и пополз во двор. И лишь там, вдалеке от ведьмы, боль отпустила его!

– А этот... Эрлефред?

– Выбежал окарачь на улицу и до сих пор не пришел в себя, забился в сарай и воет от ужаса!

Олег сокрушенно поцокал языком, думая: «Так их, девочка! Молодец. Настоящая ведьмочка!»