Свет в ладонях - Юлия Остапенко Страница 10

– А у вас, господин капрал, детишек-то сколько? – спросил фермер, и Клайв свёл брови, чуя ловушку.

– Я не женат.

– Вот. А женились бы? А жена бы больная без ног лежала? А дети бы плакали, есть просили? А мать бы помирала в горе да в нищете? Не говорили бы, что порядочно, а что не порядочно…

Клайв отложил перо. Нуркис что-то долго не возвращался – спорил с капитаном, наверное, они вечно о чём-то спорили, тоже, видать, от скуки. На проходной больше не было никого, и Клайву стоило только молча кивнуть арестанту на дверь – иди, мол. Люксий ведь всё равно здесь, государственная собственность не пострадала, и если кто тут и страдает – то только этот бедняга, которому и правда нечем кормить семью. В это Клайв вполне верил, прошлое лето выдалось засушливым, и урожай собрали еле-еле, а работы в городах не было, потому что с появлением люксия на фабриках и заводах стали работать машины и големы, и рабочие руки резко упали в цене. Да, туго парню пришлось. И он прав – непорядочно получается. То есть и красть тоже непорядочно, но и… эх… По правде, в рассуждениях Клайв Ортега был не силён. Он думал и действовал сердцем, и даже если оно и подводило его иногда под гауптвахту, он ни разу в жизни об этом не пожалел.

Он открыл уже рот, чтобы предложить арестанту валить на все четыре стороны, когда тот вдруг нагнулся и, заискивающе заглядывая Клайву в глаза, прошелестел:

– А ежели господин офицер думает, что я не отблагодарю, – так я же отблагодарю. У меня ещё один тайничок остался, и там капелька золотишка, на чёрный день, как раз на такой вот случай…

И это было всё. Конец всему. Клайву Ортеге предложили взятку. Ох, не знал, на свою беду, этот зашуганный фермерчик Клайва Ортегу.

Всю их беседу Клайв детально изложил в протоколе, а затем устно повторил капитану и отдельным пунктом предложил проверить, действительно ли у этого проходимца пятеро детей и больные жена и мать, как он тут заливал.

Клайв был в таком возмущении, что так и сказал – «заливал», даже не заметив, что употребил столь непротокольное словечко.

И ещё Клайв не заметил человека, который был в кабинете капитана, когда Клайв туда ворвался, и молча сидел в кресле в углу, слушая сбивчивый доклад капрала Ортеги и задумчиво качая закинутой на колено ногой.

– Очень хорошо, капрал, – сказал этот человек, когда Клайв умолк. – Очень хорошо. Господин капитан, я полагаю, моего ассистента уже можно освободить. Лейтенант Нуркис также может быть свободен. А к вам, господин Ортега, у меня разговор.

Вот так и выяснилось, что жалкий фермер был вовсе не жалким фермером, а профессиональным актёром, сопровождавшим столичного инспектора, который объезжал дальние гарнизоны с тайной ревизией. И, по утверждению капитана ле-Родда – так звался столичный инспектор, – из сорока проверяемых лишь двое выдержали проверку, отринув предложенную взятку. Клайв был одним из этих двоих.

– Собирайте вещи, капрал, – приказал ле-Родд удивлённо моргающему Клайву. – Я уезжаю сегодня вечером и забираю вас с собой. Нам в столице нужны такие солдаты, как вы. А в этом гарнизоне, – добавил он, глянув на красного, как свекла, капитана, – предстоит провести полную реструктуризацию и смену командования. Но это уже не ваша забота.

Когда вечером Клайв садился на коня, к седлу которого были приторочены его небогатые пожитки, он думал, как странно и быстро всё обернулось. Нет, бесспорно, во Френте рады были от него наконец избавиться, да он и сам был рад. Но избавление вышло каким-то уж больно внезапным и… не совсем заслуженным, как мнилось Клайву. Ведь он на самом деле проникся россказнями этого лжефермера, расчувствовался и едва его не отпустил, и дурак сам всё испортил, решив, что, раз недодавил на жалость, то надо брать звонкой монетой. Получалось, что Клайв на самом деле совсем не такой надёжный, верный и преданный солдат, каким его посчитал капитан ле-Родд. И что, принимая новое назначение, он и сам немножечко врал.

Актёришка ехал вместе с ними, тоже верхом, и подмигнул Клайву, когда они случайно встретились взглядами. И Клайву Ортеге впервые в его двадцатичетырёхлетней жизни стало стыдно.

Впрочем, каяться и бить себя в грудь кулаком было поздно, да и глупо. В конце концов, он хотя бы не брал взяток, и уже одним этим оправдал оказанную ему милость. В столице он никогда не был, и с каждым днём, приближавшим его к этому, как он заранее представлял, весёлому, пёстрому и пышному городу, сомнения и неуверенность развеивались, а предвкушение и радость нарастали. В городские ворота Клайв въехал насвистывая, и его свисту вторили нестройным хором уличные мальчишки, улюлюкавшие и показывавшие приезжим путникам нос – конечно же, с безопасного расстояния. Один из них выстрелил в Клайва из рогатки, и Клайв, ловко увернувшись от камешка, счастливо расхохотался. В столице ему сразу понравилось.

И нравилось следующие несколько месяцев, пока он, со свойственной ему стремительностью и радушием, заводил друзей, увлекал девиц и наживал врагов. Его назначили в городскую стражу, с приличным жалованьем, которое, воистину, здесь было куда и на кого спустить. И всё шло прекрасно, всё шло просто-таки замечательно до того дня, когда Клайв отправился выбивать долг для вдовы бедолаги Люца, которого он знал совсем недолго, но успел полюбить как брата. Отправился за долгом и столкнулся нос к носу с Джонатаном ле-Брейдисом. И очень обрадовался этой встрече…

А на следующий день, вечером, отдыхая в компании своих новых, но уже близких друзей в таверне «Рыжий ёж», Клайв встретился с Джонатаном снова. Джонатан вошёл внутрь, шатаясь, словно пьяный. Но Клайв как никто знал, что если Джонатан пьёт, он не ходит, шатаясь, – он падает под лавку замертво и храпит до утра, пока полностью не протрезвеет, а потом ещё два дня жалобно стонет и клянётся, что больше никогда в жизни.

Поэтому Клайв с первого взгляда понял, что Джонатан не пьян, а ранен.

Они встретились взглядами, и Клайв вскочил. Он всё понял – вернее, не понял ничего, кроме самого главного: Джонатан этим взглядом велел, нет, умолял его молчать и не поднимать шума. Клайв в мгновение ока оказался рядом с ним и, подхватив под мышки, вывел из таверны во двор. Ветер снаружи пронизывал до костей, но Джонатан был весь в поту. Его сорочка и мундир, лычки с которого оказались почему-то срезаны, был мокрым и липким от крови.

– Помоги, – хрипло сказал он, наваливаясь на Клайва всем телом, так что тот еле удержал друга. – Клайв, помоги.

– Конечно, помогу, дурак, мог бы и не просить, – ответил тот, волоча бормочущего Джонатана к конюшне. – Знаю я тут одного костоправа, он просто волше…

– Помоги ей. Прошу. Пожалуйста, – сказал Джонатан и, вцепившись Клайву в плечо с дикой силой умирающего, стал валиться наземь.

И тогда Клайв выругался так, как научился ругаться в самом скучном на свете гарнизоне. А когда солдаты скучают, они становятся красноречивей иных поэтов.

Убедившись, что Джонатан потерял сознание, Клайв подумал немного и выругался ещё раз.

На Петушиной улице, что в квартале Святой Жоанны, в доме номер три есть подвальчик, единственное окошко в котором находится почти что под потолком, и всё, что в нём видно, – это забрызганные уличной грязью сапоги прохожих. Даже собаки и кошки, пробегающие мимо этого невзрачного окошка, находятся выше тех, кто обитает в подвальчике; а некоторые особо бессовестные животные не брезгует время от времени остановиться, обнюхать заляпанное стекло, изнутри занавешенное замшелой тряпкой, а затем гордо пописать на раму, являя тем самым отсутствие всякого почтения к тем, для кого это окошко – единственная связь с окружающим миром. Впрочем, что с них возьмешь – на то и собаки.