Сторож брату своему - Ксения Медведевич Страница 10

– Клянусь Всевышним, я никогда не видел более красивых лиц и более прекрасных волос! А аромат их духов – он пьянит чувства! Подайте мне тунбур, я сложу бейты в честь этого события!

– Прославь справедливость эмира верующих, о поэт! – поддержал его хор голосов. – Господин, поделись с нами удивительной историей! За что две несравненные красавицы могли лишиться голов?

Аль-Амин хлебнул из чашки, отмахнул – вино плеснуло на розовые лепестки и ковры – и громко крикнул:

– Эти двое влюбились друг в друга и встречались с порочной целью! Я послал евнуха понаблюдать за ними и рассказать обо всем! И вот он пришел и сказал, что они вместе!

Гости заохали и заахали, восхваляя строгость нравов времен Пророка и порицая нынешнюю распущенность.

Халиф, пошатываясь и поплескивая из чашки, продолжил:

– Я поймал их под одним одеялом! Они занимались любовью! И я их убил!

Все одобрительно кивали и переговаривались, качая головами.

– О эмир верующих! Позволь ничтожному рабу посвятить тебе стихи!..

Иорвет стиснул зубы.

Нуалу пробормотал:

– Я… не хотел, чтобы ее убивали… Я хотел, чтобы ее просто поколотили!

Из темноты раздался мяукающий голос:

– Разве ты виноват, что она целовалась с подружкой под одеялом?

Джинн подошел и сел, обмотав лапы хвостом:

– Хе-хе, зато теперь никто не будет хватать тебя между ног! Хе-хе-хе…

Нуалу зарычал.

– Но-но-но! Где твоя благодарность, рыжий шельма! – зашипел в ответ джинн.

Послышались неспешные легкие шаги – аураннец, несший стражу на крыше, решил присоединиться к остальным сумеречникам.

– Я так понимаю, господа, именно вам я обязан спокойным и тихим ночным дежурством? – негромко поинтересовался Акио.

Аураннец медленно обтер лезвие изогнутого меча об рукав.

С железным шорохом вдвинул клинок в ножны и спросил:

– Что сказал этот извращенец?

– Что убил двух женщин за незаконную связь, – фыркнул джинн.

– «Убил двух женщин!» – зло передразнил сумеречник. И скривился в презрительной усмешке.

– Да он муху прибить не способен! Чуть в штаны не наделал, когда я помог умереть первой преступнице!..

– Морда аураннская, бессердечная… – зашипел все еще расстроенный Нуалу.

– А что такого?! – искренне обиделся Акио. – Между прочим, вторая металась и бегала от меня по комнате, как курица, всю мебель переколошматила! Вы когда-нибудь пробовали отрубить голову женщине, которая прячется за спинами целой толпы других баб и евнухов?!.. Это, чтоб вы знали, очень непросто!

Лаонцы переглянулись и согласно закатили глаза – мол, аураннец есть аураннец, что с него взять.

– Нет, а почему вы кривитесь? – прижал уши Акио. – Мне приказали – я сделал! Вы бы по-другому поступили? И вообще, у этих смертных нет никакого понятия о приличиях! Преступница вполне могла бы покончить с собой! Я ей и так и эдак пытался объяснить: мол, простите, но сопротивление бесполезно, лучше приготовьтесь достойно принять смерть! А она? Орала и бегала от меня!

– Акио, – хихикая, встрял джинн, – она же не понимала по-аураннски!

– Это я не принял во внимание, – нахмурился сумеречник. – В общем, ее схватили евнухи, но она так дергалась, что я уж думал – все, сейчас вместе с головой чью-то руку отрублю, знаете, так часто бывает, если кто-то не желает, чтобы ему помогли умереть…

– Хуже всех мне, – неожиданно подвел итог Иорвет.

– С чего бы это? – хором отозвались остальные.

– Они теперь всю ночь над этими головами будут импровизировать стихи, – зло выдавил лаонец. – На целую антологию наимпровизируют, уроды поганые. А потом будут повторять на каждой попойке: «Эти бейты я написал в знаменательную ночь, когда эмир верующих опустил меч возмездия на шеи нечестивых, забывших заповеди! Вот что я произнес над головами двух красавиц!» А я? Я же все понимаю!

– А я вот послушаю, – лениво заваливаясь на бок, протянул кот. – У меня дядя на Мухсине живет – знаменитый поэт, между прочим! Послушаю – да и пошлю ему последние стихи Абу Нуваса…

Сумеречники переглянулись, пожали плечами и посмотрели в сад.

Абу Нувас как раз заканчивал читать бейты, показывая на поднос с золотящимися в свете ламп, посверкивающими украшениями головами.

* * *

Баб-аз-Захаб, павильон Совершенство Хайзуран,

два дня спустя

Тягучие сумерки осеннего рассвета холодили подошвы ног сквозь тонкие чулки и туфли, забирались в ворот кафтана, оседали ледяным паром на бородке. Мухаммад аль-Амин проклинал своего благочестивого деда, оставившего в назидание потомкам труд об обязанностях халифа. «Наставление сыну» его заставили заучить наизусть еще в детстве: «эмир верующих встает до рассвета, принимает теплую ванну и приступает к утренней молитве; затем, не теряя времени, он идет к советникам и занимается делами и, лишь рассмотрев все ходатайства и бумаги, садится завтракать…»

«Чтоб вам всем треснуть» – раскачивалась в гудящей больной голове мстительная мысль.

Предыдущей ночью они с Кавсаром и Али ибн Исой сорвали флажок в лавке старого Цимыня у ворот Шаркии – и арбузного вина оказалось слишком много даже для дюжины – или скольких они там угощали – собутыльников. Бродяги размахивали шляпами из пальмовых листьев, прославляя щедрость эмира верующих, размалеванные певички – в этом квартале девка прилагалась к бутыли за дирхем – хихикали и лезли ладонями под набедренные повязки. А Кавсар – о, изменник! ты еще поплатишься! – сосался с какой-то шлюшкой, видно думая, что он, Мухаммад, настолько пьян, что ничего уже не видит. С горя он выпил еще одну меру вина и впрямь перестал что-либо видеть. Заснул аль-Амин ближе к полудню, проснулся ближе к середине ночи. Похмелье колотило в затылок, как медник в котел, во рту стоял омерзительный привкус рвоты, который не могли смыть ни вода, ни лимонный шербет. Ему бы кутраббульского и еще поспать – так нет же, «эмир верующих встает до рассвета», чтоб им всем треснуть, святошам с постными рожами…

Аль-Амин шлепал туфлями по разобранной садовой дорожке – мерзкая белая пыль поднималась при каждом шаге, острые неровности камня заставляли подошвы неловко выворачиваться. Халиф сжимал плечо гуляма – чтобы не завалиться, если занесет или оступишься. Мучительно растирая левый глаз, он переусердствовал и вогнал себе под веко ресницу. Из глаза неудержимо потекло, щеку задергало. Замазываясь рукавом, аль-Амин отпустил плечо мальчишки, тут же жестоко споткнулся об оставленный строителями камень – и заорал от боли в расшибленном большом пальце:

– Чтобы вам всем треснуть!!! Сдохнуть!!! Ненавижу!!!

Он ненавидел бесконечную стройку, уродующую прекрасные формы старого дворца. Ненавидел отца, вышвырнувшего в строительный раствор сотни тысяч дирхемов. Ненавидел мать, вечно пихающую в спину наставлениями и упреками. Ненавидел главного вазира, бесстыдно подсовывающего на подпись раздутые счета и липовые квитанции-бера’ат. Ненавидел каменные рожи стражников хурса – тоже отцовское нововведение! Кто придумал наводнить дворец зинджами, тюрками и кошачемордыми сумеречниками? Аль-самийа – самые из «немых» мерзкие: вечно кажется, что они улыбаются, к тому же насмешливо! Смотрит – а про себя думает гадости! И хихикает!